Благодарение. Предел
Шрифт:
— Сочни бы этой талинкой поесть. Горчат, бывало, сочни-то.
— Чего ты бормочешь? — спросила Ленка Беляева.
— Дитем-то хорошо бы всю жизнь быть, да матери не под силу на руках носить — вот о чем говорю.
— Из детства-то хворостинкой изгоняют временами, — намекающе сказал Токин. — У нас тут один стишками баловался до жениховского возраста, все малютился, так его родитель по голове бил, чтобы не был перевернутым.
— Помогло? Перестал?
— Да как же он перестанет? — встрял в разговор Пегов. — В ветреную ночь полая камышинка на крыше свистит и свистит. Не
— Не мода нынче помнить времена первоначальные.
— Послушаем… — сказал Ерзеев, — давно уж надоели мне машинизированные себялюбы. У одних — лодка, водка да молодка. У других — машины, телевизор… Мы, видать, малость чокнутые, расскажи про век-то, как его?
— Тише, там что-то происходит, — сказал Пегов, — пойдем послушаем.
Порознь подошли к сидевшим на скамейке старикам и женщинам.
— Ну и домик сгрохал ты в подарочек молодым! Можешь, Мефодий, можешь. — Терентий Толмачев встал, сильно протянул ладонью вдоль лопаток Мефодия, потом погрозил пальцем Ольге: — Не жилось тебе, девка, в таком доме.
— Прежде у богатых не было таких домов, — хвалили мужики, обтирая спинами сосновые стены дома.
И чем больше хвалили, тем сильнее и прерывистее сопел Мефодий. С левой щеки все явственнее смахивал он в эту минуту на кипчака. Сидевший по левую руку татарин Анвар назвал Мефодия по-своему Муфтием и похлопал его по руке.
Мефодий встал с бревна, зябко свел, потом развернул плечи.
— Мой характер какой? Хвалят, значит, завидуют или насмехаются… Придется ломать дом.
У лестницы он постоял, ловя обострившимся слухом смешки.
Беспокойство напало на него еще под вечер, теперь же раскачало тоскливое озлобление на себя, на этих смеющихся людей. Полез на крышу, сам не зная, что сделает.
— Анвар, помогал ты мне строить, помоги и ломать. Айда! — позвал он кровельщика, который лишь час назад приладил жестяного петуха на шпиле остуженного безлюдьем дома.
— Врешь, Кулаткин, жалко ломать! — весело подзадоривал снизу Терентий Толмачев. — Это на чужое у Кулаткиных руки не дрожали…
Держась за телевизионную антенну, Мефодий ногой валил трубу. Кирпичи, гремя по жести, посыпались вниз, губя молодую смородину в саду.
— Перепил, что ли, Кулаткин? Али с жиру бесится? — сказал Филипп.
— Психует Мефодий, взаправду, что-то неладное чует, — сказал Терентий. — Поглядим, каков он в тревоге-то?
— Олька, зачем даешь озоровать? Дом ведь Ивана… хоть дом-то сбереги… — сказал Филипп.
— В одном-то заблудилась доме… — ответила Ольга.
Мефодий слез, сел тяжело между стариками.
Елисей похвалил сына за разлом:
— Воскресай духом, Мефодий, не гноись! Верно я говорю,
— Завсегда говоришь верно, даже во сне бормочешь праведно, — привычно отозвался Филипп.
— Мефодий, пугай розовых воробьев, пусть сердца лопнут у них!
— Хватит тебе, папаша, отдохни, — ласково и устало осадил отца Мефодий.
— Ты поднеси нам, старикам, по одной, мы и отдохнем, — засмеялся отец, и Мефодий увидал, как меж тонких губ угрожающе притемнились корешки зубов.
— Ну, Мефодий Елисеевич, жениться тебе надо, коли трубы начал ломать, — сказал Филипп. — Ладно, не тужи, я завтра новую выведу, только женись на своей прежней жене, на снохе то исть моей Агнии. А то непорядок: у Васьки моего отбил, а сам не живешь, — впервые за много лет Филипп попрекнул Мефодия.
— Эх, Филипп Иванович, виноватишь безвинного. Кашу-то заварила Агния. С того и ломает покаяние все суставы ее. Старик ты вроде смекалистый, а не понимаешь, как уморился я вывихи ее исправлять. Ивана она суродовала своей божественной блажью. Как ведьма кочергой. Что ж, и я, что ли, должен гнать себя в могилку с опережающим графиком? Нет, дядя Филя, я еще живой и люблю жизнь. Надеюсь, взаимно, как поется в песне, — сказал Мефодий.
— Тебе виднее, ты ученый, — сказал Филипп.
Хорошо и боязно было Ольге: восхищалась решимостью Мефодия стереть последнюю память о темном человеке, вина перед которым угнетала ее. Из-за нее расходился-расколыхался Мефодий. «Пока не уступишь, не успокоюсь. Не обману, слышь».
«Если бы Сила хоть еще раз обманул…» — подумала Ольга о Саурове ласково и враждебно. Чист и легок, как молодое облако с загадочной темнинкой: будет гроза или только тень ополоснет лицо? Вольный вешний ветер мимолетно потревожил играючи и улетел в луга. Зимой еще запретила ему видеться с нею, и он не искал встреч. Как ушел ранней весною на отгонные пастбища Сыр-Юрт, так ни разу и не появлялся. Временами невмоготу было ей, впору бежать к нему. Но пересилила себя и радовалась победе над собой.
Не заметила Ольга, вместе ли с молодыми геологами или сама по себе, высвеченная луной, спустилась с пригорка в улицу высокая в черном женщина. Поклонилась старикам степенно и почтительно, а Мефодию вроде в особицу и, кажется, сказала что-то ему.
— Монашка, что ли? — сказал Ерзеев Ольге. Ольгу встревожила эта чужая.
— Монашка? Не с такой походкой в святые. Глянь, как левое бедро с правой ногой поигрывают…
Женщина остановилась, повернулась вполоборота к Ольге.
— Смотри, бог приласкает… богова ласка огонь.
— Стиляжка разнесчастная! — бросила Ольга вдогонку женщине.
Мефодий послушно шел за женщиной. У старой ветлы остановились, луна светила в его лицо. Сказала тихим с затаенностью голосом:
— Гнездо-то зорите, а сокол жив. Вьется над головой. А ну, как в темя долбанет, а?
Крепко и горько пахнула полынь росистым сумраком.
Мефодий сжал тонкую руку женщины. Но она ребром ладони рубанула его по кисти так, что пальцы разжались.
— Могу и шею скривить… — с недоброй лаской сказала она.