Благодарение. Предел
Шрифт:
— Расскажи о соколе-то. И о себе, кто ты?
— Обо мне еще услышишь. А сокол, сам знаешь, — жив, иначе бы ты не устраивал спектакли, не ломал трубу. Нервы у тебя не в порядке, Мефодий, если не признал старую знакомую. Бывало, домогался свиданок со мной. Да мне все недосуг было. Теперь вольная птица, могу залететь к тебе на часик.
— Рад видеть тебя живой и здоровой. Слышь, расскажи о себе, а?
— Карты раскрою… когда дрожать перестанешь.
— Не боюсь. Никто мне не страшен.
— Я и говорю: от радости трясет тебя. Ах до чего я довольна, что ты живым мне
«Я должна познакомиться с этим бородатым… Рассказывает что-то неспроста, и голос очень знакомый… Сейчас сбегаю в дом, приберусь и позову его в гости. Господи, с чего меня так всю раскачало…» — Простреленная дрожью, Ольга сбегала в дом, переоделась.
В белой кофте, в черной кисее на высоко забранных волосах, подошла к бородатому, спросила, можно ли ей сесть рядом. Он отодвинулся, опростав на бревне теплое место.
— О чем рассказывал ребятам? — спросила она.
— Куропатку спугнул однажды: бежит, хромает, подскакивает. Убил ее, разглядел — одной ноги по самое колено давно уж нет у нее…
— Жалко-то как, — сказала Ольга, подлаживаясь под упрощенное сердоболье. — Ладно бы здоровую, а то калеку убил.
— При одной-то ноге лунку копала для гнезда. А вот грачи умные. Вскормят птенцов до полетного возраста, а те не хотят покидать гнезда, знают одно — рот шире разевать. Грачиха выталкивает их, мол, летите, детки. Иной-то летит, а другой робеет — страшно падать-то в первый раз, а? Тогда грач-родитель разоряет под дитем гнездо, выдергивает палочки. Грачонок падает с ветки на ветку, махает крыльями. Есть — ушибаются…
— Все-то про птиц знаешь. И что это я так доверилась тебе, так согласилась с тобой… И смеяться охота, и не могу — губы налились, того и гляди треснут.
От костра хрипловатый приятельский голос Афони:
— Эй, борода, ходи к нам… Выпьем со свиданьицем.
Ольга схватила парня за руку горячими руками:
— Не ходи! Пьют и все выясняют, что вреднее — табак или водка. В доме у него кошка чихает от водочного перегара и дыма. Не знайся с ними. Добру не научат. Пойдем ко мне на минутку, а? Квас молодой у меня.
Когда поднимались по ступенькам крыльца, тени их на белой стене густились, вихляво покачивались, как пьяные. Он раскинул руки, и на стену лег сутуловатый крест.
— Посидим тут, — сказал он. — В избе, верно, жарко.
Ольга вынесла сапоги, велела парню надеть, а то как-то неловко при такой бороде босиком ходить.
Он так широко заулыбался, что при лунном свете целую минуту блестели зубы, как бы размывшие бороду. Сапоги ли ссохлись, нога ли расплюснулась, но никак не налезали.
— Размочим… Слезами готова размочить. Ваня! Узнала я тебя… Зачем, Ваня?!
— Что зачем? Не утонул, что ли?
— Зачем исчез? Деда согнул, мать свою чуть дурочкой не сделал… меня состарил… Ох, как ты перепутал жизни людей… бить тебя надо, Иван…
— Другого, видно, я и недостоин.
— Да погоди, идем в дом, твой он. Отец твой ставил…
— Приду, пусть Мефодий придет.
— Да зачем он нам? Иди, посидим. Я сейчас сготовлюсь. Я буду любить тебя весело, нестеснительно. Волюшка
После пала в степи, если выпадут дожди, бурно растет молодая зелень.
Что же сгорело и что взошло в душе? Иван пока не знал. Только было предчувствие того, что не утерял себя ни там, ни тут со всеми своими перепадами и поворотами. На машинах работал все время своего самоизгнания и понял, что управлять техникой проще, чем искать совершенства в человеке, спасать других и тем более разбираться в самом себе по правде, без перебоев и поблажек…
И так и этак ощупывал свою жизнь, требуя от нее объяснения своего побега. Ответов было много, главный же, кажется, не давался.
От стыда, обмана и позора бежал? От поработившей его привязанности (любви?) к Ольге, в надежде избавиться от нее? Почему же терся около Мефодия? По робости? По всепрощению? А может, из высокомерия, мол, ничего иного, кроме жестокой пошлости, не жду от тебя, отчим?
А не в нем ли самом главная и самая страшная разгадка, если и побег не избавил его от тех же мук и тех же раздергивающих во все стороны сил?
…Совсем похожий на него парень Венька работал на лесовалке. Отец его, машинист паровоза, после аварии отравился какой-то кислотой — изо рта шла пена вроде кучерявой шленки… Венька отсылал сестре списанные спецовки, даже сухари…
Чекеровали сосны — в шахматном порядке надпиливали до смертного предела. Тросовую удавку захлестнули на бронзовой, прямой сосне, и потянул Иван трактором. В косом падении сосна задела свою подругу, та, дрогнув, толкнула третью, а та четвертую, и так они умирали одна за другой с секундной отсрочкой, падая на мшистую землю крест-накрест. В таком повергнутом положении сподручнее рубить сучки…
Неизвестно, почему Венька отдыхал поблизости. Пришпилило его сучком к земле.
Первый шаг к сестренке погибшего друга Иван сделал из блажи, по рассудочному благородству. Нашел ее в рабочем поселке за рекою — жила на побегушках у кондукторши железной дороги. Невзрачная, конопатенькая, белесая, лет двенадцати. Покашливала. Дал ей платок, чтоб не шмыгала носом. Было самое разводье. Лед разводило на реке, когда покинули поселок. «Если сейчас не перейду с нею, то уже остыну, не возьму». Он глядел на голубизну в разводе, припоминая свой побег по скрежещущему льдами Сулаку темной предзимней ночью. Улыбнулся совпадению: тогда отчаянье вело через ходуном ходивший лед, теперь — некая надежда на новую жизнь. Лег мостом через полынью, велел девчонке идти по нему:
— Быстро!
Потом вылез на окраек сам, на берегу вылил воду из сапог. Привел сироту на Железную гору, помощники Андрияна Толмачева устроили учиться хлебопекарному ремеслу. И уже, прощаясь с нею, Иван подумал не вполне уверенно: нужен был он ей? А может, нужен и другим людям?
Что-то мешало ему прийти к своим старикам, к матери открыто и прямо. И он, сознавая нелепость своей затеи, работая уже несколько дней в отряде экскаваторщиков (все со стороны), решил взглянуть на близких людей. Теперь он понял, что не избавился от стыда за свой побег…