Благодарение. Предел
Шрифт:
— Ну, Иван, что-то ты не торопишься семейную жизнь налаживать, — сказал Мефодий.
Иван задвигал челюстями.
— Зато ты, Покоритель природы, все торопишься, смотри, за недосугом-то умрешь без завещания-наставления, как нам, дуракам, жить по правде… Али все еще надеешься, что смерть забыла про тебя? — Иван спросил, как хоронить себя заказал Мефодий Елисеевич.
— С музыкой, — угрюмо сказал Мефодий, — с музыкой.
— Ишь какой визг в голосе у тебя. Всю жизнь ты спектакли играл, конечно, надо с музыкой. А насчет семьи ты бы помолчал, потаскун старый, — едва выдавил из горла
— Что-о-о? — Мефодий, отстранив Ольгу, сунул в лицо Ивана кулак.
— Что вы делаете? Одумайтесь! — Ольга заметалась между ними, как завихренный лист.
Видно, забыл Мефодий, что Иван левша, не подозревал, что налит смирняга тяжелой силой. Далеко отлетел Мефодий, каблуками выдирая траву с корнями. Поднялся, нашел фуражку, но не надел ее, а, отряхнув пыль, положил на камешек. Сутулясь, отведя назад правую руку с плетью, подошел к своему мерину.
В седле он вмиг преобразился: лошадь стала его крыльями. Крутанувшись вместе с лошадью, Мефодий очутился около нерасторопного Ивана. Тот одергивал подол рубахи и таким жидким казался перед заматеревшим Мефодием. Он пятился, моргая.
Привстав на стременах, стаптывая конем босоногого Ивана, Мефодий порол его редкими и страшными ударами. Иван безголосо выл, и глаза его наливались сизым бешенством.
Никто не видал, когда въехал на гребень старик Тюмень. Конь его с разбегу ударил грудью Мефодиева гнедого мерина, и тот пал на колени. С затылка Тюмень схватил Мефодия большими пальцами по-калмыцки под салазками ниже ушей… Мефодий сник с коня, вывалив язык на посиневшие губы.
Тюмень поморгал и уехал к табуну.
Пока мужики дрались на кулаках, Ольга испытывала особенное волнение — страха и веселья, чуть ли не любуясь ловкостью и жестокой отвагой бойцов. Теперь же в два прыжка подлетела к ним и начала крыть их такой бранью, что они поостыли. Первым одумался Мефодий, покоренный красноречием бабенки, а уж больше него знал сквернословья разве только родной батя Елисей. Он сполз с коня, сел на копну. Иван стянул плеть с ослабевшей руки его, изрубил топором, как гадюку. Повесил на рогатку котелок с чаем.
— Никто на меня руку не подымал… — Мефодий заскрипел зубами, конь запрядал ушами.
Иван черпал воду из родника медной (из гильзы) кружкой, поливал на свою в лиловых рубцах спину. Мускулы плеч и спины дрожали.
Ольга достала из ямки бурдюк кумыса, пригласила мужиков на мировую.
Гнедой повернулся мордой на ветерок, дремотно глядя на синюю даль за шиханами.
— Ох, молодка, молодка, — из-за тебя чуть не погибли такие орлы, — сказал Мефодий, смазывая спину Ивана топленым маслом.
Он опять налился самоуверенностью, сознанием своей правоты.
— Ваня, парень ты совсем нашенский…
Иван застегнул рубаху, усталым шагом потянулся к вагончику. Ольга догнала Ивана у овсяного поля, схватила за пояс.
— Так я тебя не отпущу… С меня можешь взыскивать все… Я хочу наказания и прощения…
Отступала помаленьку, тянула Ивана, пока не захлестнули волны колосившегося овса. Растерла в пальцах колос. Подняла лицо над плещущимся овсом.
— Видишь, пенится
Ящеркой поползла по теплой мягкой земле, раздвигая овес. Иван стоял окаменело. Так и потонула в зелено-золотистом разливе.
К горе святого Николы шли обременные грехами, хворью душевной и телесной, сознанием своей смертности старики богомольцы. Были любопытные и из образованных.
В лесу, вокруг каменной горы, под деревьями, свечи тлились едва-едва, как далекие звезды, то одолевая утренний туман, то вроде угасая трепетно. Пахло воском, молодой травой в прилесье и в лесу, свежей родниковой водою. Мольбой и тихим стоном покаяния наполнялся лес — старухи ползли на коленях в гору, приторочив к спинам мешки с камнями. А на вершине горы грыз камни бульдозер, искры летели, будто от точила.
Мефодий велел пройтись гусеницами по суеверию, но людей не калечить. Афоня Ерзеев сказал, что это можно сделать, абы материальная заинтересованность была на уровне. Осторожно расталкивал камни. И все же бульдозер опрокинулся набок, перевернулся, и гусеницы, как лапы изувеченного насекомого, подергались недолго. В соседнем перелеске охотники стреляли холостыми. А богомольцы ползли по траве, по кустам к святому источнику.
Из трех сильных родников сбегались ручьи в долину, играя на камнях. В речушке этой нагишом купались женщины и мужики.
В запахи воды и земли вползла научная тошнотворная вонь, атеисты начали выливать в ручьи ядохимикаты. Потом самолет, травивший парного шелкопряда, снизился над святым лесом, опыляя его.
По приказу Мефодия, совхозные комсомольцы бережно сажали старух в грузовики, чтобы развезти верст за двадцать.
Агния, в черной кофте и в платке, словом поддерживала баб: веру не спугнуть, от гонений она крепчает. Вера хоть свечка, а на ветру не гаснет. Человеку пострадать надо ради души.
Вывернулась из-за орешника старушка, пожаловалась:
— Страсть-то какая! Ползу с камешками на горбу, коленки искровенила. А сзади-то цап за плечи. Оглянулась: черно-желтый, глаза кошачьи около ушей сверкают.
— Терпите, о святом месте этом знает православный мир, — утешала старух Агния. Она не отдавала себе отчета в том, чего хочет, даже чувствовала, что вредит себе, и тем не менее уже не могла остановиться. Ходила, скрестив руки пониже груди на поджаром, сорванном тяжелой работой, животе, взвинчивала себя, раздражась до щемящей боли в сердце: — В городе-то за Сулаком храм взорвали. Норовили обломки до звезд выкинуть, но выше крыши не взлетели. Небоскреб норовили на том месте поставить — не устоялся. Бассейн сделали, то исть артельную жопомойку. Физкультурные бездельницы пупки там полощут.
— Слыхала я, тонут и там в теплой воде, — сказала старуха. — Теплая-то отчего? Ссак половина…
Подошел Мефодий, с тихим нажимом спросил, что лопочет бабенка.
— Ты не больно-то, она за природу душой мается, — сказала старуха.
— Ты баб не смутьянь, Агния. Стыдилась бы дури-то своей… Меня срамишь. Уймись, слышишь?!
— Еще на пасху Илья-пророк-громовник схлопотал у бога позволение убить тебя, Мефодий, в троицыну неделю при первом громе. Гряновитая туча грянет… Царствие тебе небесное…