Благословенный

Коллингвуд Виктор

Пишу вам сии строки и сама удивляюсь, что если бы мы с вами были люди благоразумные, то сожгли бы его до отправления на почту вместе с остальными нашими письмами; а то я, право, боюсь, чтобы они когда-нибудь не попали в архив сумасшедшего дома.

Е к а т е р и н а

Дано в Царском Селе 6 сентября 1788 г.

Шведы ударили внезапно, желая нанести поражение русскому флоту в решительном сражении, а затем блокировать его в Кронштадте. Достигнув господства на море, шведский король планировал воспользоваться слабостью

гарнизона Санкт-Петербурга. Поскольку основные сухопутные наши силы находились на финской границе, шведы хотели перебросить на судах галерного флота десантный корпус в Ораниенбаум, прямо к порогу Санкт-Петербурга, и отсюда продиктовать условия мира. Однако все пошло не совсем согласно планам.

И сама императрица, и её ближайшее окружение предприняли самые энергичные, хоть и запоздалые меры для отражения опасности. В Петербург были вызваны все возможные силы, включая иррегулярную башкирскую и калмыцкую конницу. Был сделан набор среди горожан, в том числе, в армию забрали разного рода правонарушителей и всех петербургских ямщиков. Начался набор добровольцев, в том числе и из сословий, не подлежавших воинской повинности. Их вооружали за счёт городов, и по окончании войны должны были распустить обратно по домам. У цесаревича Павла забрали его любимую игрушку — Гатчинский батальон — и отправили его на укомплектование флота. Туда же ушло двести арестантов и рекруты.

Для нашего командования не стало тайной, что основные надежды шведы возлагают на действия своего флота. 26 июня императрица отдала адмиралу Грейгу рескрипт с указанием «выйти в море, атаковать неприятеля, разбить его и, если останутся силы, разгромить Карлскрону».

Подписав приказ, Екатерина отдала его Храповицкому на отправку и размашисто при этом перекрестилась.

Дело оказалось непростым. Часть флота, та, что назначена была к отправке в Архипелаг, находилась в Дании, часть — в Ревеле. Из наличных в Кронштадте судов половина оказалась негодными, а команды недостаточно обученными. Тем не менее, адмирал Грейг выполнил приказ, и вышел в море. Первое главное сражение между флотами произошло 6 июля 1788 года у острова Гогланд. Шведы имели превосходство в орудиях в полтора раза, и были явно лучше подготовлены. Но адмирал Грейг решительно атаковал врага.

После тяжелого боя обе стороны потеряли по одному линейному кораблю. Среди пленников, взятых на захваченном русскими шведском линкоре «Король Густав» оказался один из самых высокопоставленных шведских офицеров — вице-адмирал граф Вахмейстер. Многие другие шведские корабли были серьезно повреждены артиллерийским огнем русских, что заставило врага отказаться от высадки десанта у Санкт-Петербурга и отступить в Свеаборг. В ходе преследования русский флот уничтожил еще один шведский корабль, «Кронпринц Густав Адольф».

Однако некоторые капитаны адмирала Грейга, по сути, уклонились от боя, что помешало нанести шведам решительное поражение. Четверо капитанов были отданы под суд и признаны виновными.

21 июня шведская армия перешла границу и атаковала небольшую крепость Нейшлот. Гарнизон её насчитывал всего 230 человек, а состояние было плачевным — каменных бастионов не было, земляной вал обветшал, а старые замковые стены не могли служить достойной защитой от современной осадной артиллерии.

На следующий день была блокирована и вторая приграничная крепость — Фридрихсгам. Тут наш гарнизон был побольше, в 2,5 тыс. штыков, но состояние артиллерии и укреплений тоже оставляло желать лучшего. И, тем не менее, осада у шведов

не задалась, и в августе они отступили с территории России.

Затем в шведской армии начался военный мятеж. Многие офицеры-шведы и почти все финны не желали воевать. Два финских полка вообще побросали оружие и разошлись по домам; в селении Аньяла мятежники составили «Декларацию аньяльских конфедератов», потребовав от короля прекратить войну, начатую им единолично, собрать ригсдаг, и вернуться к конституционной монархии. Многие финские офицеры потребовали ещё и отделения Финляндии от Швеции. Ко всему прочему, в войну на нашей стороне вступила Дания, вторгшись в шведские пределы. Растерянный Густав, и так не имевший серьёзных сил, остановил наступление и срочно вернулся в Стокгольм, собирать против Дании народное ополчение. Стало ясно, что шведская авантюра не удалась; но игра была еще не сыграна.

* * *

Тут и состоялся у меня с Екатериною крайне важный разговор.

Мы были с нею в «Алмазном кабинете» — небольшой по меркам дворца комнате, смежной со спальными покоями, где в стеклянных шкафах императрица хранила свои бриллианты.

Бабушкины фрейлины играли в «бильбоке», я же с грустью смотрел на запылённые блестящие камушки, бесполезным грузом лежащие теперь за стеклом. Почти ничего из этой коллекции императрица не носила, и всё это великолепие видели только она сама и мыши. Важно переливался на чёрном бархате скипетр Российской Империи, украшенный гигантским бриллиантом «Орлов»; рядом притулилась и Малая корона Российской Империи. Глядя на её совсем, по-моему, немаленькие размеры, я лишь гадал, какова же тогда Большая Корона, и как вообще возможно такое носить, даже короткое время коронации?

— Ну как, нравится тебе вся эта фанаберия? Когда-то всё это твоим будет, Сашенька! — как-то вкрадчиво произнесла императрица, глядя на меня со стороны.

«Да вот, смотрю, сколько денег потрачено зря» — хотел я ответить ей, но знал, что так говорить ей нельзя. Екатерина, несмотря на кажущуюся мягкость, терпеть не могла критику и не любила признавать свои ошибки, оборачивая всё так, будто бы неудачный ход дела был, в самом деле, заранее её известен и вполне желателен. Видимо, за этой скверной манерой скрывалась своего рода психологическая защита. Легко признавать ошибки тому, кто знает о собственном раздолбайстве, и признаёт его — ну, ошибся, и ладно, ведь я же раздолбай! А человеку ответственному, да еще находящемуся на таком посту, где решения твои влияют на жизнь и благополучие десятков миллионов людей, от рефлексии недалеко и свихнуться!

— Вот не уверен я в этом, бабушка. Должно, папенька все бриллианты на ордена расковыряет, а из золота, чаю, отольёт статую Фридриха Великого!

Лицо и руки Екатерины вдруг пошли красными пятнами — для неё это был признак сильнейшего душевного волнения.

— Дай бог, если дурачество сие будет самым важным его нововведением! Тут можно ожидать и чего похуже! — мрачно процедила она, и, достав изящную табакерку, начала яростно засовывать в ноздри табак.

— На бога надейся, а сам не плошай, бабушка. Вроде бы так в народе говорят? — со значением ответил ей я, глядя на корону.

— Выйдите все! — вдруг громко сказала Екатерина притихшим фрейлинам. — Все вон!

Дамы, шурша платьями, спешно покинули нас. Когда императрица отдает приказания таким тоном, надобно слушаться её немедленно и беспрекословно.

Екатерина некоторое время молчала. Затылком я почти физически чувствовал её взгляд.

— Ты стал… совсем взрослым, Саша — наконец услышал я. — Все удивляются тебе, и я, верно, более всех поражена такою переменою. Ведь ты сейчас говоришь о том, чтобы…

— Да.