Блаженство по Августину
Шрифт:
Не желая продолжения безудержной, безнравственной войны между школярами, профессор Аврелий закрыл оскверненную школу. Спустя три дня они с Небридием на скорую руку собрались и отплыли в Италию, не дожидаясь начала дурной непогоды и осенне-зимних бурь.
Моника провожала сына и его друга-помощника до берега моря, вернее, до круглого военного aквaтoрия, где на якоре стояла их трирема в ожидании попутного предрассветного апелиота, задувающего с юга.
«…Ты знал, Господи, почему я уезжал из Картага и ехал в Рим, но не подал о том никакого знака ни мне, ни матери моей, горько плакавшей о моем отъезде.
Я солгал матери — и такой матери! И ускользнул от нее. И это Ты милосердно отпустил мне, сохранив меня, полного грязи и мерзости, от морских вод и приведя к воде благодати Твоей, омывшись которой, я осушил потоки материнских слез, какими она ежедневно орошала пред Тобою землю, плача обо мне.
Она отказывалась вернуться без меня, и я с трудом убедил ее провести эту ночь в часовне Святого Киприана, поблизости от нашего корабля. И в эту ночь я тайком отбыл, она же осталась, молясь и плача.
О чем просила она Тебя, Господи, с такими слезами? О том, чтобы Ты не позволил мне отплыть? Ты же, в глубине советов Твоих, слыша главное желание ее, не позаботился о том, о чем она просила тогда. Да сделаешь из меня то, о чем она просила всегда!
Подул южный ветер и наполнил парус наш и скрыл от взглядов наших берег, где она утром, обезумевши от боли, наполняла уши Твои жалобами и стонами, которые Ты презрел.
Ты влек меня на голос моих страстей, чтобы покончить с этими страстями, а ее за ее плотскую тоску хлестала справедливая плеть боли. Она любила мое присутствие по-матерински, только гораздо более, нежели многие матери, и не ведала, сколько радости готовишь Ты ей моим отсутствием. Она не ведала того и потому плакала и вопила, и в этих муках сказывалось в ней наследие Евы: в стенаниях искала она то, что в стенаниях породила.
Тем не менее, после обвинений меня в обмане и жестокости она вновь обратилась к молитвам за сына, вернувшись к обычной своей жизни. Я же прибыл в Рим…»
В путешествие Аврелий пустился, не обремененный многими пожитками и лишними вещами. Свои рукописи и рисунки Палланта он аккуратно уложил на дно небольшого хорошей выделки дорожного сундучка.
От Афры к нему перешло изображение женщины с ребенком на руках. Меж тем голова Иоанна Предтечи приобрела разительное портретное сходство с чертами лица умершего друга. И то самое грушевое дерево ему о многом напоминало.
Быть может, оно и впрямь есть древо постижения мирового зла и всечеловеческого добра? Хотя вряд ли, если зло есть телесная субстанция в виде узкого тонкого тела, разлитого в пространстве, пускай добро намного его шире…
В Риме Аврелия с Небридием приютил зажиточный инсулярий Масинисса не столько по доброте душевной, сколько из манихейских убеждений и давних широких связей с единомышленниками из Картага, откуда он родом. Добрый человек с царским нумидийским именем, самодержавно распоряжающийся несколькими пяти- и шестиярусными инсулами от имени и по поручению домовладельца, за очень умеренную плату сдал им три немалые комнаты на первом стратуме с отдельным уличным входом и отличными стеклянными окнами, выходящими в тихий зеленый дворик, примыкающий к дровяному складу.
— …Дрова
Их обстановку и утварь покуда распродавать не буду, пользуйтесь на здоровье, достопочтеннейшие риторы. Может, злостные неплательщики одумаются и выкупят нажитое добришко. Коли нет, то во имя безупречного пророка Мани вам его уступлю по сходной цене…
Аврелий сходил на Палатин, ощутил могучее биение сердца Великого Рима. Однако побродить в праздном любопытстве по улицам, побывать на всех семи холмах ошеломительного Вечного Города, превосходящего всякое воображение, у него не вышло. Потому что подкосила, свалила его тяжелейшая горячечная болезнь на третий же вечер по приезду.
Не в добрый час тяжкая, беспамятная, наверное, простудная злая хворь напрочь отрезала, отгородила его от города и мира. Только спустя нундины кое-какое осознание реальности в малой мере вернулось к нему.
Трясучка и горячка, казалось, оставили, бросили его в предсмертии или в посмертии. То ли мертвая жизнь, то ли живая смерть полностью поглотили, заполонили бесчувствием бессмертную душу и смертное тело. Но не окончательно и бесповоротно. Так как вновь мало-помалу стали кружиться, вращаться вокруг какие-то расплывчатые тени, неясные фигуры, размытые лица…
Его поили, кормили, чем-то как-то лечили…
Откуда-то медленно выплыли, проявились римский друг Алипий, старая нянька Эвнойя, еще кто-то, должно быть, лекари, чьи-то прислужники, прислужницы… Неспешно приходили, замедленно уходили… Друзья Небридий и Гонорат то объявлялись, частично проступали, то снова куда-то отступали, растворялись в каком-то тумане…
Время не то вязко замедлило ход, не то двигалось лихорадочными, судорожными скачками, если как вдруг на второй день декабрьских календ к Аврелию отчасти вернулись прежние мыслительные способности. Слабость и косность душевного тела, пошедшего на поправку, не многим уменьшились, зато остроты ума и отчетливости ощущений знатно прибавилось.
Знамо дело, откуда взялась отпущенница Эвнойя, если четвертого года с разрешения патрона Аврелия она отправилась в Рим вместе с Оксидраком. Обычнейшее дело, сколь скоро свекровь не ужилась в доме невестки. Было б наоборот, то убираться, куда глаза глядят, пришлось бы толстозадой Земии.
Прохиндей Оксидрак, заделавшийся крупным торговцем мелкими драгоценными камнями, полез в Индию, целый поход-анабасис снарядил, проходимец. Домоправительницу, почтенную Эвнойю оставил на хозяйстве, как говорил наш римский друг Алипий еще, наверное, до первого приступа трясучки. Или же после, когда беспамятный больной малость оклемался?..
Все-таки не прав Эпикур, утверждая, будто смерть не имеет никакого отношения к людям. Дескать, когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Потому как и то и другое состояние ума не позволяют чего-либо отрицать или утверждать, согласно воздержанию от опытного суждения, скептически продвигаемому Секстом Эмпириком…