Блошиный рынок
Шрифт:
Меня на работе высмеяли мужики, что с собой вилочку ношу. Правда, думали, чтобы закуску пальцами не брать. Типа эстет.
Пусть так.
***
Дома я положил купленную на блошке вилочку на тумбочку рядом с кроватью. А перед тем как выключить свет, как-то непроизвольно засунул ее под подушку.
Конечно, меня, взрослого человека, в собственной квартире никто не подменит, бояться нечего. Но некому и возразить, что я неправ.
Сунул руку под подушку, нащупал все еще острые зубцы вилки и прошептал:
—
И сам над собой засмеялся. Раньше надо было бояться.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дед вообще очень странно выбирал своих знакомых, которым наносил визиты вместе со мной. Наверное, не самый лучший вариант — привести ребенка к умирающей старой женщине без предупреждения. Я-то привык не обсуждать действия взрослых родственников, но по отношению к дедовой знакомой это было, мягко сказать, невежливо, я так думаю.
Тогда мы, проигнорировав лифт, поднялись на четвертый этаж, и дед, чисто для проформы постучав в одну из трех квартир (как я понимаю, звонком он сознательно пренебрегал), толкнул незапертую дверь и вошел.
Я немного замешкался на пороге, не зная, надо ли мне снимать обувь. В итоге, пока я тщательно вытирал кеды о придверный коврик, дед, не задерживаясь в прихожей, прошел в какую-то комнат у.
Он вообще довольно бесцеремонно вел себя в чужих домах. Может, в его деревне было так принято, там все друг д руга знали и не заморачивались. И уличную обувь не снимали в избе.
Я поспешил за дедом, попутно оглядывая обстановку, и робко остановился в дверях, как понимаю, спальни.
В комнатах стоял тяжелый дух болезни: запах лекарств и чуть заметной гнили, смешанной с вонью давно немытого тела. А так — ничего примечательного, обычная среднестатистическая квартира без особых примет. На нашу похожа чем-то. Только у нас значительно светлее, а тут будто свет везде приглушен, несмотря на день за окном и дополнительно включенные лампы.
В спальне на односпальной кровати, стоявшей вплотную к завешенной ковром стене, лежала очень бледная пожилая женщина, утопая растрепанной седовласой головой в подушке. При виде деда она молча быстро-быстро заскребла руками по одеялу, глядя на него лихорадочно блестевшими глазами.
— Что, худо тебе, Матрена? — спросил дед глухо, без всякого сочувствия.
Больная, упорно продолжая молчать, только еще сильнее задвигала руками, сгребая одеяло к себе так, что оголились тощие ноги с толстыми канатами варикозных вен.
Смотреть на это было невыносимо, и я отвел глаза. Почему она молчала? Почему слушала деда? Почему не прогнала меня? Впрочем, похоже, меня-то она даже не видела.
Дед заложил руки за спину, подошел к окну, повернувшись полубоком к умирающей. После паузы безжалостно продолжил:
— Сама себя перехитрила. А Власий тебе не указ, да?
«Странные у деда отношения с его знакомыми, — подумал я. — Разве так с больными разговаривают?»
Словно
— Ладно, раз уж позвала, помогу тебе.
Он поправил одеяло, с неожиданной мягкостью, даже нежностью, взял обе руки больной в свои и успокаивающе забормотал. Вроде я понимал значение каждого отдельно сказанного им слова, но общий смысл ускользал. Так иногда бывает во сне.
Мне показалось, что это из-за духоты и неприятного запаха. Голова начала наливаться гудением, я зажмурился, а когда открыл глаза, обнаружил, что дед уже стоит в изголовье кровати, положив обе руки на голову несчастной женщины. Она крепко спала. Или мне так хотелось думать, ведь не был бы дед таким спокойным, если бы на его глазах умерла его знакомая?
Руки ее разжались и свободно лежали вдоль тела, поверх одеяла. И вся поза была расслабленной, и нижняя часть лица вроде бы обмякла и съехала вниз.
Дед посмотрел на меня, кивнул и приложил палец к губам: тише.
Когда мы уходили, я заметил в другой комнате маленького мальчика, застывшего за письменным столом. Я даже не знал, что в квартире есть кто-то еще, и вздрогнул от неожиданности. Потом из вежливости кивнул мальчику, даже улыбнулся, потому что видел, что он напуган. Дед вообще не обратил на ребенка внимания. Для него визит был закончен, и церемониться он не привык. Меня это очень неприятно поражало всегда. Я понимал, что это неправильно, но не знал, как вежливо сказать об этом деду.
Может быть, мальчик потом решит, что ему все показалось, что никто в квартиру не приходил. Так бывает с детьми. Хотя дети, чистые души, больше всех видят — всю эту нежить.
Света, моя знакомая по одной небольшой конторе, где я курьером подрабатывал, рассказывала, как лучше не видеть ничего, чем видеть больше, чем другие.
Я про нее, про Свету, сразу вспомнил, когда увидел старую оправу на лотке с очками. Тут были и пенсне на тонкой проволочной дужке, и монокли, и всё подряд, включая театральные бинокли. И очки: совсем грошовые солнечные пластиковые с такой степенью затемнения, что явно были раскрашены черным маркером; и с оправой в стиле шестидесятых; и такие, что сразу вызывали в голове образ советского инженера. Разные.
Очки
В какой-то момент я с ала резко терять зрение. Вот вчера вроде могла прочесть вывеску на той стороне улицы, а сегодня приходится напрягаться, разбирать, что за буквы или цифры. Мелочи перестали существовать как класс, сливаясь с фоном, если не двигались. В темноте источники света превращаются в расплывчатые пятна-медузы.
Однажды в детстве из-за духоты и волнения я потеряла сознание, так вот то ощущение, когда предметы вокруг теряют четкость, плывут, затягиваясь туманом, теперь было со мной постоянно. Живешь будто в картине какого-нибудь экспрессиониста.