Блошиный рынок
Шрифт:
— К тебе не вернется, а ко мне приехал!
И опять расхохоталась, до кашля, до тошноты.
Мама остолбенела от удивления, хотела подробности выяснить, поскольку ничего не поняла, но Груне, видимо, было достаточно маминой реакции, потому что она тут же развернулась и бегом убежала домой.
Моей маме только оставалось пожать плечами. Видать, и вправду Груня заболела, а теперь бредит.
Про странное Грунино поведение мама вспомнила, только когда слухи по деревне поползли, что с Груней не все ладно. Стала людей сторониться, не ест практически, огрызается на самые простые сочувственные вопросы. Вечёрки, когда
А потом и Грунина мать пришла. Она не сразу вошла во двор, убедилась, что в доме нет никого из старших. Мама наблюдала за ней из окна, удивляясь и не понимая такой осторожности.
— Вот, Груня просила передать, ты ей давала вроде. — И карточку с Есениным протягивает, а сама в глаза не смотрит, как-то ускользает взглядом.
Мама не стала говорить, что не только ничего не давала, но и не надеялась получить обратно украденное. Просто вставила фотографию обратно в рамку.
— Кавалер твой? — все так же как бы в сторону, вскользь спросила Грунина мать.
— Нет, что вы, тетя Марья, это поэт такой, Есенин.
— А Груня говорила, жених, с армии пришел на побывку.
— Ну что вы! Какой там жених, она пошутила так! Шутили мы. — И мама зачем-то сочла необходимым добавить, наверное, чтобы развеять недоверчивую гримасу на лице тети Марьи: — Мы его стихи в школе проходили. Он уж умер давно.
Грунина мать заметно напряглась и побледнела, переспросила:
— Умер, стало быть, уже?
— Да, давно... Повесился.
Мама потом говорила, что не знает, зачем добавила про самоубийство.
Груниной матери так поплохело, что она даже на пол сползла, ноги не держали. Но кружку с водой из маминых рук принимать не стала и встала самостоятельно, только бормотала яростно и одновременно плаксиво: «Что же ты наделала! Что же ты наделала!» И непонятно было, к кому обращалась: к моей маме, себе или к своей дочке.
Груню к какой-то бабке возили, в дальнее село, да без толку все. Для излечения же обязательно Грунино согласие нужно было, чтобы она сама прогнала дьявольского гостя. А она никак поверить не могла, правду принять. На словах обещала, а как до дела доходило — обо всем на свете забывала. Жених-то только ей принадлежит, красавец, и никто ему не нужен, кроме Груни.
— Будешь только моей, больше ничьей. Будешь? Не верь никому, только мне. Веришь? — спрашивал, и Груня с готовностью закрывала глаза на правду, страшную правду, и верила, и обещала быть только с ним.
Врачи сказали: умерла от нервного истощения. Но все знали, в чем дело. Грунина мать боялась, что это из-за беременности, только не было у Груни ничего — вскрытие показало. Но понятно, почему такие опасения возникли.
Бабы судачили, что в окошко к Груне каждую ночь какой-то огонек залетал, как молния шаровая, как свечка, как веретенце, а кто-то вообще утверждал, что как небольшое полотенце, и у трубы по крыше искрами рассыпался. Известное дело, огненный змей, змей-любак.
Груня-то в бане приворот сделала на фотографию, с зеркалами, думала — жених, а позвала мертвеца-самоубийцу, летуна-волокиту.
Вот и призвала. Долго от родни скрывала, натешиться никак не могла, нарадоваться. Еще бы, такой красавчик по первому зову пришел. В рубашке
А уж какой ласковый! Груня поверила, отдалась. И стыдно, и сладко, и не сказать никому. Только это был не парень настоящий, да уж, конечно, и не поэт Есенин. Начни звать того, кто никак прийти не может, — сразу нечистик откликнется, змей-любак, с готовностью навещать будет, всегда с дарами, с ласковыми словами. Слова — ложь, подарки — камни и лошадиный навоз, но омороченный человек видит лишь то, чего желает всем сердцем. Душу отдает... И так этот морок становится ему необходим, что не замечает, как ночной гость высасывает из него жизнь по капле, пока не иссушит досуха, как губку.
Змей-искуситель к Груне являлся. Всю жизнь и высосал.
Фотография в рамке вернулась на свое место в серванте, поскольку это была семейная реликвия, связанная с очень приятными воспоминаниями. Потому что ни Есенин, ни его портрет ничем не виноваты перед Груней, и для других ничего ужасного в них нет. Если только они не хотят заполучить мертвеца себе в женихи.
***
Дед Власий говорил, что есть разные способы избавиться от любостая, так он огненного змея называл, некоторые — анекдотические. Рассказывал и ухмылялся. Я уж не помню, по какому поводу разговор был, но точно не по поводу семейной истории моего одноклассника.
Эту историю я много позже услышал и уже сам полученные от деда знания на эту ситуацию перевел.
Первым делом надо было, чтобы у самой Груни морок спал. Чтобы увидела, что не сапогами жених стучал, а козьими копытами, могла бы и хвост разглядеть, у летунов всегда-всегда хвост имеется — никуда не скроешь. Но надо, чтобы сама заподозрила неладное, присмотрелась, разглядела. Чтобы рассказала потом другим людям, что с ней беда творится, доверилась им.
Иногда бывает достаточно помолиться, Господа помянуть. Любостай, как любая другая нечисть, ни одну молитву правильно выговорить не может, слова коверкает. Как именно коверкает слова и какую молитву надо сказать, дед Власий мне не стал рассказывать. Это я сейчас понимаю, что по малолетству и присущей возрасту дурости не смог сделать правильные выводы, а вместо этого решил, что дед Власий молитв сказать не может, поскольку сам их не знает из-за коммунистического воспитания.
К детям, чистым невинным душам, змей-любак подойти не может, даже если примет облик их отца или матери. Взяла бы Груня кого-нибудь из младших братьев-сестер, с собой положила спать, может, и смогла бы спастись.
А еще были забавные, по мнению моего деда, способы. Во всяком случае, рассказывал он про них с удовольствием и смешками. Хотя какой тут смех, когда нечисть к несчастному человеку ходит.
Надо, говорил дед Власий, что-то такое сделать неправильное, перевернутое, на что нечистый всенепременно отреагирует, потому что это