Блудное художество
Шрифт:
И точно, государыня - не Марья Семеновна, кричать и грозиться, что босиком выйдешь на крыльцо, нелепо. Это Варенька, при всей пылкости своей души, очень хорошо понимала. И болезненно ощущала свою зависимость от женщины, с которой ее давным-давно непонятно что связало.
– Вы, сударыня, еще встретите свое счастье, - довольно громко сказал Федька.
– Суженого на коне не объедешь.
– Нет, сударь, был у меня суженый, а теперь осталось только Богу за него молиться, - пылко возразила упрямая Варенька.
– Все, что могла я в сей жизни получить, уж получено. И я любила, и
На это Федька возразить не мог - и слов-то таких не знал, чтобы о нежных чувствах спорить. Как многие мужчины, кстати, способные на сильнейшую привязанность, говорить об этом он был просто не в состоянии.
– Напрасно вы так, - буркнул он наконец.
– Не по-божески это… Вам замужем нужно быть, деток рожать…
– Да как же замуж, коли я Петрушу люблю и вечно любить буду?
– удивилась она.
– Что я своему мужу дам? Одну покорность? Нет, нет, я государыне в ноги брошусь!… Все ей скажу!… Она смилуется, она…
И замолчала. Федька подумал было, что она увидела в толпе кого-то, внушившего ей страх, и притянул девушку к себе. Она не воспротивилась.
Все время этой краткой беседы Федька с Варенькой так и держались за руки, и их пальцы вели свой особливый разговор: Варенькины улаживались поудобнее, Федькины давали им надежное убежище. Четыре руки склеились вместе и им было хорошо в этом слиянии, а владельцы этих рук произносили слова, на самом деле мало что значившие.
– Я боюсь… - сказала вдруг Варенька.
– Пустите, ради Бога…
И зашевелились тонкие пальчики, пытаясь обрести свободу. Но при этом Варенька сделала шаг вперед, совсем крошечный шажок, и они оказались совсем близко - как если бы перед поцелуем.
– Нет, нет, - взволнованно произнесла она.
– Вы не понимаете… Так быть не должно… Я одного любить обязана, у меня такого нет, чтобы сегодня одного любить, а завтра иного… Пустите же…
Будь Федька чуть поопытнее в делах сердечных, он хоть призадумался бы о причине страха. Причина была высказана Варенькой довольно откровенно: она говорила не о князе Горелове, не о заговорщиках, не о строгой государыне, желающей раз и навсегда решить ее судьбу, то есть об опасностях очевидных, а повторяла сейчас все те же мысли о покойном женихе, слышанные Федькой уже не раз. И то, как она цепляется за воспоминания, пытаясь найти в них спасение от новых чувств и переживаний, много бы сказало человеку опытному.
Однако Федькин опыт сводился пока к хватанию злоумышленников.
– Не бойтесь, сударыня, - сказал он.
– Вы же… вы тут со мной… никто вас не тронет!… Никого тут нет!…
И точно - в маскарадной суматохе, кипящей и бурлящей вокруг них, не было живых людей, живых голосов - одни лишь визги, невнятный гул да разнообразные на ощупь ткани, бояться маскарада было бы нелепо, и Федька рад был бы увидеть врага, чтобы повергнуть его к Варенькиным ногам, но врага никак не находил. Меж тем ее страх становился все деятельнее, Варенька вырвала-таки руки из Федькиных рук и попыталась убежать.
Федька и в таких переделках бывал. Он знал, что беззащитное существо редко позволяет себя спасти без лишних
Но не объявилась никакая опасность - маскараду были безразличны эти двое, замершие в самой толчее, и вокруг них завихрялись его потоки и струйки, как если бы они были камнем посреди ручейка. Маскарад жил своей жизнью, своими интригами, своим шумом, предоставляя каждой паре, вдруг обретшей друг друга, надежнейшее в мире убежище - безликость, а также полное безразличие окружающих.
– Нет, нет, - шептала Варенька, и Федька решительно не желал услышать в ее голосе: «Да, да…»
Наконец она изловчилась, вывернулась и оттолкнула его, но убегать не стала. И Федьке показалось, что она желает услышать от него еще что-то, весьма важное.
Что бы в тот миг могло быть важнее любви - он не знал.
– Я люблю вас, - негромко сказал Федька.
– Я люблю вас.
– Нет, нет… - услышал он.
Кабы это было подлинное «нет», она не осталась бы, она бы поспешила прочь и затерялась в маскараде, она же отступала, пятясь, мелкими шажками.
– Я люблю вас!
– повторил он, удивляясь звучанию собственного голоса: ему казалось, что голос перекрыл и оркестр на хорах большой залы, и шум голосов, и крики шалящих масок.
– Нет, нет, нельзя…
Варенька всегда была непредсказуема. Вот и сейчас - сделав два шага, она вновь оказалась рядом с Федькой, да еще встала на цыпочки, да еще доверчиво положила руку в черной перчатке ему на грудь.
– Вы лучший из людей, вы самый смелый, самый благородный, - сказала она.
– Вам Господь другую любовь пошлет! А меня, может, завтра из Москвы прочь повезут, в обитель! Прощайте, друг мой единственный, прощайте…
И, выпалив эти безумные слова, она повернулась наконец и побежала через толпу, разорвала цепочку танцоров, скрылась за высокими и статными масками.
Федька кинулся следом.
Он был счастлив безмерно и беспредельно!
Но счастье его оборвалось от сильного удара по плечу.
– Смуряк охловатый!
– услышал он.
– Где тебя черти носят?!
Это был Михей Хохлов в зеленом капуцине с белым бантиком у правого плеча, и говорил он весьма громко и внятно. Он бы мог и целую проповедь тут прочитать, взгромоздясь на стул, на байковском наречии - никто бы в общей суете не обратил на нее внимания.
– Да тут я, - растерянно и обалдело, словно только что грохнулся с высоты на землю, отвечал Федька.
– Тут ты! Девица-то пропала! Была с князьями, с княгиней и княжной, и сгинула куда-то!
– Тут она, вон туда побежала, - показал Федька.
– Ты сдурел?
– Точно она. В белом, в черной маске, черных перчатках…
Михей уставился на товарища в недоумении - знать сие Федька никак не мог.
– Похряли, - велел он. И оба поспешили через толпу туда, куда устремился Федькин перст в дешевой нитяной перчатке.