Blue Strawberry
Шрифт:
====== XLVIII. ТЬМА И СВЕТ: ИСТИННЫЙ ВЫБОР ======
Куросаки безвольно плыла в темноте, поддавшись невесомому течению, пуская в глаза успокаивающую черноту, а в сердце – приятную тишину. Ни звуков битв, ни ударов врагов, ни криков, ни плача – было что-то в этом долгожданное и втайне желанное, чего просила ее давно и смертельно уставшая душа…
Ичиго редко жаловалась себе на людей и обстоятельства. Несмотря на всю свою показную угрюмость и замкнутость, ей нравилось, что ее семья, ее друзья, ее союзники всегда окружали ее, ведь больше всего в своей жизни она боялась одиночества… В любых его проявлениях. Ей было не комфортно одной сидеть за партой. Ей было странно идти в школу и со школы под стук только собственных шагов. Ей было невыносимо оставаться в одиночку в комнате, если дома
Вот и сейчас. Находясь где-то между жизнью и смертью, в каком-то промежуточном вакууме, дававшем возможность не только отдохнуть, но и хорошенько обо всем поразмыслить, Ичиго с первой минуты ее беспамятства знала, куда пойдет дальше. Ее ждали, в ней нуждались, и забыть об этом, или передумать, просто не давали голоса извне. Сначала – это были испуганные крики Иноуэ и Рукии, затем – обеспокоенные возгласы Ренджи, Исиды и даже молчуна Чада. Они так стремительно сменили свое шокированное состояние на извечное за нее беспокойство, что у Куросаки не оставалось сомнений: ее не оставили, даже, несмотря на то, что она их обманула.
«Если у кого-то и имелись сомненья, то лишиться чувств – слишком женское явление…» – С горечью подумала Ичиго, представляя это жалкое зрелище, разыгравшееся на глазах ее друзей. И за что они все так терпеливо к ней относились?.. «Почему вы все не оставили меня, не отвернулись, узнав всю эту затянувшуюся ложь? Неужели она не усугубила мой и без того несносный характер, не подчеркнула мое ужасное поведение и недопустимое отношение к окружающим? – Продолжила она ход мыслей. – Неужели все дело в благодарности за спасение человеческих жизней и мира? Неужели вы так и не поняли, что с этим я как-то не особо и справилась…»
В темноте мигом возник образ Айзена с искажавшей его лицо безумной улыбкой.
– Я больше не боюсь тебя! – Крикнула она ему, столько раз возникавшему в ее сознании за все это время. Видение, словно от невидимого луча, вмиг растаяло, вновь оставляя Ичиго бесцветный простор для обдумывания всех навалившихся на нее чувств и перенесенных событий.
Какая же все-таки необычайная жизнь у нее получалась. В то время, как ее сверстники изнывали от скуки и безделья, Ичиго мечтала хоть на миг оказаться на их месте. Но… Стоило только этому случиться, как Куросаки уже скучала по чувству того постоянного напряжения, в котором она упорно двигалась к какой-нибудь новой цели, свершая свой долг синигами, а главное – выполняя заветное желание: защищать всегда и всех от опасности, несправедливости, боли, ужаса и смерти. Наверное, нынешняя неспособность следовать этому – единственное, что выводило сейчас Ичиго из равновесия: не то, чтобы странно, но как-то чуждо было это состояние внезапного покоя и душевного комфорта.
Хотя… Она немного лукавила с собой. В этой бесконечно тянущейся бесчувственной темноте случались и приятные моменты.
Например, беззаботный голос Орихиме, рассказывавший ей обо всех событиях, происходивших во время вынужденного отстранения Куросаки от реальности. О том, что Ренджи придумывает разные способы, чтобы разбудить ее, но при этом всегда стесняется приходить к ней в комнату, точно уже успел влюбиться в новоявленную подругу-синигами. О том, что Мацумото-сан вела себя как-то непривычно рассеянно-грустно, хоть и старалась не подавать вида. О том, что тяжело раненная Хинамори поправлялась, а капитан Хитсугая наконец-то справился с новой техникой своего банкая. О том, что Ямамото Генрюсай отругал прибывших Кучики-тайчо, Дзараки-тайчо и Кьёраку-тайчо за то, что они где-то потеряли свои капитанские хаори. О том, что реакция Кенпачи на раскрывшуюся тайну Куросаки оказалась на удивление спокойной, точно ему не впервой сражаться с женщиной-синигами… Чего не скажешь о ярости Иккаку, кричавшего, что «ни в жизнь не поверит, что его одолела баба»… Орихиме рассказывала все эти истории с завидным упорством и постоянством, приправляя все новости собственными
В частности, и тот бархатный спокойный голос, который читал ей периодически, возможно, по вечерам какие-то удивительно красивые стихи, рисующие в ее темном мире беспамятства красочные разноцветные картинки с отцветавшей сакурой, плывущим месяцем над землей или волнующимся легким летним ветерком морем.
«Бьякуя…» – думала девушка. Знала, что это мог быть только он. Разве можно ошибиться в той удивительно тонкой манере капитана Кучики, привносящего во все изумительную и взвешенную гармонию, даже в такое дело, как чтение поэзии. Его нежные речи и ласковый тон, выводящий правильные акценты в каждой новой строчке, приносили Куросаки странное воздушное удовольствие, а еще счастье оттого, что столь грозный и строгий человек оказывал поразительно трогательное внимание к ее судьбе…
С другой стороны, каждое появление капитана, вызывало отныне у Куросаки угнетающее ощущение стыда и горечи за то, что больше не сможет по достоинству оценить внимание Бьякуи к своей персоне. Время, как и ее душа, сделали неожиданно резкий, совершенно не предполагаемый поворот: не навстречу к желанному прежде капитану Кучики, а совсем в противоположную от него сторону. Абсолютно недопустимую и даже возмутительную сторону. Благовоспитанный, высокообразованный, честолюбивый и добросердечный аристократ с незапятнанной репутацией и глубоко устоявшимися моральными принципами. Есть ли кто-то более достойный, чем этот человек, вобравший в себя все лучшие эпитеты? «Бьякуя – идеал для любой женщины», – Куросаки всегда знала это. Но проблема-то заключалась в ином – в ней, в самой Ичиго, которая никогда не была той «любой женщиной», действуя постоянно против всех стандартов и правил, следуя лишь собственной неконтролируемой воле…
Конечно, чувства к Бьякуе ей также никто не навязывал. Она сама поддалась искушению, сама влюбилась, едва ли не с первого взгляда, когда, пронзенная его рукой, утонула в очаровательных грустных серых глазах своего победителя. А потом последовали их битвы, походившие на страстные аргентинские танцы, в которых каждый пытался доказать свое превосходство, но никогда не желал убить своего противника. А после… Начались эти странные сны и фантазии, новые взгляды и цепочка случайных встреч, закончившихся ее внезапным признанием в стенах Лас Ночес и его ответной реакцией в песках Уэко Мундо... В тот момент, для Ичиго сбылась ее давешняя мечта: влюбиться с первого взгляда и получить должное чувство взамен. Миф о прекрасном принце на белом коне – тоже вписывался в кандидатуру Кучики Бьякуи, как нельзя, кстати, и слыша его дыхание в сантиметре от своих губ тогда, Куросаки чувствовала себя не иначе, как Золушкой, выстрадавшей за столько лет свое истинное счастье…
Но все вдруг поменялось. И самым неожиданным, необычным, даже непредсказуемым образом, после чего воспоминания о красавце-капитане, об их последнем разговоре, о почти что случившемся поцелуе, заставляли Ичиго не плавиться, как свечка, а чувствовать жалкой предательницей… В такие моменты, у нее на душе неминуемо начинались скрестись кошки. Вернее сказать – одна-единственная огромная голубоглазая пантера, которая не давала ее мыслям и сердцу больше ни минуты покоя, нагло заполняя своим безапелляционным присутствием каждый уголок внутри Куросаки, точно обладая какой-то запредельной силой подчинения.
– Гриммджоу… – Произнесла она имя того, кто перевернул всю ее жизнь, все ее сознание. Рычаще-волнующие звуки этого слова постоянно рвались наружу, как непокорная своенравная кошка. Кружились в голове, точно навязчивая мелодия. Сотни объяснений можно было применить к этой одержимости, но Ичиго знала, что позволяла им срываться со своих губ, потому что ей нравилось и хотелось произносить это имя...
– Гриммджоу… – И каждая буковка зажигалась новой голубой лампочкой в этой тьме, и Куросаки уже не было здесь так темно и так одиноко…