Бобо в раю. Откуда берется новая элита
Шрифт:
Но и местные, и залетные любят Монтану главным образом за то, что здесь нет ничего самого передового и новейшего. Это не Калифорния или Нью-Йорк. Это неторопливое место, где всяческие нововведения тормозятся суровым климатом, удаленностью и традициями. Местная литература имеет элегический характер и тесно связана с писателями прошлого. Здесь расширению предпочитают углубление. Вместо того чтобы перебирать места и занятия, из года в год монтанцы делают одно и то же, а разнообразию укладов и стилей предпочитают несколько устоявшихся традиций. Жизнь в таком удалении предполагает отказ от возможностей хорошо зарабатывать и познать все многообразие большого города. «На ранчо нет корпоративной лестницы», – пишет Скотт Хиббард в антологии «Пространства Монтаны». «Став хозяином ранчо в 25, через полвека вы будете делать, в сущности, то же самое, за те же деньги». Однако местные жители, похоже, готовы
Вот почему термин «флексидокс» так уместен в Монтане. В нем прослеживается двойственная природа здешней духовности, которая начинается с гибкости и свободы, с желания забыть про начальство и жить самостоятельно и автономно. Но в ней же содержится противоположный импульс, движение в сторону ортодоксии, в котором проявляется стремление сделать основой духовности вполне осязаемую реальность, вековые устои, и связи, которые зиждутся на более глубоких вещах, нежели рациональный подход и возможность выбора.
А разве не то же стремление уравновесить свободу приверженностью корням лежит в основе духовных запросов образованного класса? Этот класс сформировался в борьбе против главенства предшествующей элиты. Начиная с 1950-х годов книги и фильмы, на которых учились его представители, выступали против конформизма, единоначалия и слепого повиновения. Провозгласив свободу и равенство, представители образованного класса выработали правила экспрессивного индивидуализма. Им удалось разрушить старую иерархическую пирамиду. Они выработали характер, в котором желательными, даже обязательными достоинствами считаются стремление к новизне, расширение собственного «я» и личностный рост.
В результате реформ, начатых преимущественно образованным классом, люди стали пользоваться большей свободой выбора. У женщин появилось больше вариантов трудоустройства и личной жизни. У различных этнических групп появились возможности выбора школы для своих детей и клуба для взрослых. Свобода выбора торжествует повсюду от цельнозерновой буханки на фермерском рынке до партнера в постели.
Однако если всмотреться повнимательней в сегодняшних представителей образованного класса, легко заметить, что свобода выбора – это уже не альфа и омега. Свобода духа может обернуться духовной леностью, осознанная религиозность – показной набожностью, а приверженность идеалам нью-эйдж может привести к отчаянному самолюбованию. Ниспровержение авторитетов привело не к рассвету новой эпохи, но к вызывающей тревогу утрате веры в общественные установления, сумятице в духовной сфере и социальным потрясениям. Поэтому, взглянув на сегодняшних бобо, вы увидите, как они пытаются восстановить прервавшиеся связи.
Это видно в пенсильванском Уэйне, где знающие толк в потреблении бобо закупают деревенскую мебель, навевающую воспоминания о традициях, обычаях и старинной простоте. Это видно и в вермонтском Берлингтоне, куда образованные и состоятельные переехали в поисках тесных социальных связей, возможных только в маленьких городках. Это видно и в выборе направлений для отдыха – бобо все чаще тянет в места, где жизнь коренного населения течет в соответствие с традициями и древними установлениями. Это видно и в Монтане, куда жители больших городов приезжают в поисках места, которое они могли бы называть своим домом.
Заядлые сторонники прогресса бобо оказались духовными реакционерами. Они тратят уйму времени на поиски простых радостей и жизненной мудрости, которой носителям традиционных ценностей как будто вполне хватает, в отличие от качующих за удачей и новыми возможностями бобо.
Перед образованным классом встает вопрос: как усидеть на двух стульях? Можно ли держаться корней и быть при этом свободным? Ведь представители образованного класса и не думают отказываться от свободы личного выбора и возвращаться в мир подчинения и зависимости. Никто не собирается откатываться назад и уступать завоевания культурной и социальной революций, столько сделавших для расширения личных свобод. Бобо хотят найти путь примирения. Но на этом пути им придется ответить на следующие вопросы: можно ли по-прежнему поклоняться Господу, если ты сам для себя решил, что многое из того, чему учит Библия, сегодня не годится? Нужно ли воспитывать в себе чувство к малой родине, зная, что ты наверняка уедешь, если тебе предложат работу поинтереснее? Получится ли установить традиции и упорядочить свою жизнь, если твой внутренний императив подталкивает тебя к постоянным экспериментам? Я уже говорил о крупных примирительных проектах, предпринятых бобо, но совместить несовместимое
Ограниченная жизнь
Когда представители образованного класса заново открыли для себя всю ценность локальных привязанностей и жизненно важную роль, которую глубокие связи играют во внутренней жизни каждого, книги и статьи о сообществах и гражданской взаимопомощи, о воссоздании структур, с помощью которых люди поддерживают друг друга и находят свое место в обществе, полились рекой. Одной из наиболее взвешенных работ стала книга Алана Эренхольта «Потерянный город», вышедшая в 1995 году. Среди прочего Эренхольт вспоминает сплоченное сообщество одного из районов Чикаго 1950-х, вспоминает с любовью, но без сквозящей ностальгии. Такие рабочие и мелкобуржуазные районы сегодня служат образцом для многих наших сограждан, стремящихся к возрождению общинных ценностей. К примеру, в приходе церкви Св. Николая на юго-западе Чикаго дети свободно бегали из дома в дом, и всегда находилось, кому за ними присмотреть. Летними вечерами все высыпали на улицу, чтобы поболтать с соседями и перекинуться шуткой с прохожими. За покупками ходили чаще всего в семейные магазины, одной из которых была мясная лавка Бертуччи. Ник Бертуччи был хорошо знаком с большинством своих клиентов, которые собирались в его лавке, чтобы обменяться свежими сплетнями. Близлежащая фабрика Nabisco обеспечивала работой многих жителей района, и бывало, что в одном цеху работало до трех поколений одного семейства. Район был преимущественно католический, и большинство жителей по воскресеньям ходили на мессу в церковь Св. Николая. Локальные связи были крепки. Когда местного жителя спрашивали, откуда он, то вместо того, чтобы ответить – из Чикаго или даже с Юго-Запада, он говорил: «Я с угла Пятьдесят девятой и Пуласки». Это во многом был удивительный район, и жители вспоминают о нем с любовью.
Эренхольт, однако, без промедления сообщает, что основной причиной такого добрососедства были общие для всех трудности. В частности, материальные. Летними вечерами люди высыпали на улицу потому, что ни у кого не было кондиционеров. Телевидение только набирало популярность, поэтому дома-то и делать особо было нечего. Более того, они жили в крошечных домиках, значительную часть которых занимала зала, которой пользовались только по особым случаям. Дома просто не хватало личного пространства.
Первая глава эренхольтовской книги называется «Ограниченная жизнь», из чего становится понятно, что люди, жившие в приходе Св. Николая, терпели и более серьезные ущемления. Это был однородный по этническому составу район со всеми вытекающими: обособленностью, ограниченностью интересов и набором предрассудков. Возможностей выбраться из этих тенет в широкое поле американской экономики, преуспеть на Стэйт-стрит или Мичиган-авеню у здешних обитателей было не так много. Большинство жителей Юго-Запада не обладали ни правильными манерами, ни правильным акцентом, ни нужными социальными связями, поэтому двери в более высокие эшелоны корпоративного мира были для них закрыты. Да и водоворот космополитичного центра Чикаго был для прихожан Св. Николая чем-то весьма отдаленным: многие семьи выезжали туда раз в год, поглазеть на рождественские витрины.
Были и другие сложности. У женщин был ограниченный выбор профессии, что было плюсом для местных школ, но могло не устраивать способных девушек, стремившихся совсем не к педагогической карьере. Эренхольт прилагает школьную фотографию. За ровными рядами идеально чистых парт сидят аккуратные ученики в одинаковой форме, с почти одинаковым выражением лица. Все это напоминает школу дисциплинарного образца, подвергшуюся в течение следующего десятилетия практически полному разгрому.
Далее, Nabisco обеспечивало мужчин работой, но, когда дело касалось зарплаты, их нередко обсчитывали. Коррумпированный профсоюз полюбовно обделывал делишки с компанией. Рабочие знали об этом, но других вариантов трудоустройства у них не было. В политике тоже особого выбора не было. Местное правительство работало на автомате; местные жители присягали ему на верность. Эренхольт пишет о некоем чикагском деятеле по имени Джон Дж. Фэри, который всю жизнь беспрекословно выполнял приказы Ричарда Дж. Дэлея. Когда же Дэлей выдвинул его за выслугу лет в Конгресс, Фэри сообщил газетчикам: «Я двадцать один год представлял нашего мэра в законодательном собрании, и он всегда выходил правым». Подобный пиетет перед властью является примером вполне обычных для 1950-х умонастроений в таких районах. В этом видении мира повиновение является важной добродетелью, а авторитет, порядок и длительные отношения важнее свободы, творческого подхода и тяги к переменам.