Боевой 19-й
Шрифт:
— Говори, как знаешь, Устин, а я — могила.
— Спасибо! — Устин пожал Груздеву руку и улыбнулся. — У меня, Петр Васильевич, сейчас забота о том, как сказать-то ей, чтобы не ушибить.
— А ты так и начни, с Антона, а потом... Э-э, — махнул Груздев рукой,— скажи ей: убит, мол, в бою, да и только.
По пути к Наташиной избе на Устина снова навалились невеселые думы. Теперь, когда он узнал, что у Наташи есть ребенок, ему казалось почти невозможным сообщить ей о смерти Митяя. Показывая сына,
«Нет, я не скажу, — решил, он. — Когда буду уходить, откроюсь тетке Марфе, пусть она передаст ей. Обе они поплачут, поголосят. Пройдет время — и уймется горе».
Он чувствовал, что хочет обмануть и себя и ее. При встрече Наташа • бросилась к нему, как к близкому другу, чтобы выразить тоску по мужу, отцу ребенка, а он, Устин...
Нет, нет. Он сам скажет ей. Он подойдет как-нибудь исподволь, чтобы не сразу нанести удар.
Афиноген Пашков, как и все на селе, слышал, с какими вестями приехал Устин Хрущев, и знал, что тот был у снохи. Его разбирало любопытство: о чем толковал красноармеец. с Натальей? Ему хотелось забежать к ней и расспросить, узнать о Митяе. Но он побаивался встречи с Устином. Отложив посещение до вечера, он зашел к своему приятелю Модесту Треухову, где сидел и мельник Мокей.
Разговаривали они о том, что слышали, но каждый старался дополнить уже известное желанными, для себя домыслами. Новость о прорыве казаками фронта их радовала, и они предрекали конец великой смуте. Старика так и подмывало похвалиться перед приятелями, что Митяй ушел с белыми и может вернуться в село вместе с ними. Однако боязнь за сына сдерживала его, и он думал: «Всяко еще может повернуться. Придет время — все уэнают».
Он попрощался и, дождавшись темноты, решительно пошел к Наталье.
Увидев Устина у Натальиной хаты, Пашков вздрогнул от неожиданности и отошел за угол. Вначале его охватили недоумение и растерянность. Но потом, когда он убедился, что Устин задержался там.надолго, в нем загорелась злоба на Наталью, обида за сына.
«Это как же понимать? В эту-то пору, глядя на ночь, принять к себе на постой солдата?.. Да что ж она думает!»
Он хотел возвратиться к Модесту, но, с ожесточением сжав зубы, словно побитый, побрел домой. «Ладно. Это тебе так не пройдет!»
Наташа кормила ребенка и, прикрыв грудь фартуком, посмотрела на вошедшего Устина, ласково улыбаясь. В ее тенлом и мягком взгляде было выражено столько счастья и материнской гордости; что Устин не мог налюбоваться ею. Снова сердце его сжалось.
Она, видимо, поджидала Устина.
— Устюша, на столе хлеб и молоко. Ты небось есть захотел, — сказала она приветливо.
— Спасибо, Наташа. Я потом... Знаешь что... — он замялся, — я завтра рано утром с ребятами отправлюсь в город. К тетке Марфе я не пойду. Мне с тобой надо бы
Устин не сводил с Натальи глаз. В ее движениях появилась неуверенность, связанность, — может быть, потому, что женщина чувствовала на себе взгляд Устина, стыдилась своей обнаженной груди, может, думала о предстоящем разговоре с Устином и о той молве, что пройдет по селу и ославит ее, солдатку, принявшую на ночлег молодца. Наташа положила ребенка в люльку, застегнула кофточку и, поправляя на затылке волосы, повернулась к Устину. Не выдержав его долгого взгляда, она потупила глаза.
— Наташа, — позвал он едва слышно, — поди сюда, голубка.
Она остановилась против него, задумчиво перебирая пальцами фартук.
— Сядь со мной, — прошептал он, — я хотел посидеть с тобой, как тогда, помнишь? ..
Наташа вздрогнула и закрыла глаза. Слова прозвучали, как чуть слышное эхо, коснувшись самого заветного и больного. Устин слышал неровное дыхание Натальи да размеренное теньканье капель из рукомойника. Она покачала головой и, словно разбуженная, слегка потянулась, простонала и, закрыв лицо руками, села рядом с Устином.
— Желанная... родная... — шептал он и гладил ее волосы, — скажи мне хоть одно слово.
Она сидела молча, с закрытыми глазами, откинув назад голову. По ее щекам катились слезы.
— Ты ждала меня тогда... с германской войны? ..
Она открыла печальные глаза и кивнула головой.
— А сейчас?
— Нет.
— Ты боишься, Наташа?
— Да.
— Его?
— Людей.
Отодвинувшись от нее, он достал кисет и, не закурив, свернул его и спрятал в карман.
— А скажи мне правду, — спросил Устин, — ты любишь его?
— Не пытай ты меня за ради бога, — прошептала Наталья, — ведь муж он мне... дите вот от него...
— Ну, а сердцем?
— Сердцем?.. Он меня любит. Плохого от него я не видала... привыкла. Что ж теперь?.. Видно, доля... Ах, тяжко мне, Устин! — и она горько заплакала.
— Прости, Наташа, я больше не буду. Не надо, слышишь? — Ему стало жаль ее. И когда он подумал о том, что хотел ей сообщить о Митяе, — вздрогнул.
— Перед покровом, — начала грустно Наташа, — после сватанья, я ходила к гадалке. Она зажгла три свечи и дала им три имени. Бабка сказала: «Твори молитву», а сама вышла в сени. Я молилась за тебя, Устин, и глядела на твою свечу. Она ярко горела, и сердце мое радовалось. Потом вошла бабка и сказала: «Молись». Я наложила на себя крестное знаменье, а она хлопнула дверью. Твоя свеча... потухла. Я ходила к попу. Он сказал: «Есть казенная бумага о смерти, надо молиться богу».