Бог Ярости
Шрифт:
Я хочу стать лучше не только ради себя, но и ради мужчины, которого люблю.
Человека, которого нигде нет. Папа сказал мне, что Николай — причина, по которой я жив. Именно он продолжал надавливать на мою шею так, будто от этого зависела его жизнь, и нес меня до машины, пока меня не привезли сюда.
Он оставался на протяжении всех семи часов операции, но, видимо, ушел, как только им сказали, что я в порядке.
Мысли о том, что он не хочет иметь со мной ничего общего, заставляют меня нервничать.
Именно поэтому
Я смотрю на Глин, а она улыбается, нарезая мне авокадо. Папа разговаривает с полицией. Мама — с врачами.
Но сестра отказывается покидать меня.
— Ты, случайно, не знаешь, где мой телефон? — спрашиваю я.
— Нет. Но ты можешь воспользоваться моим, — она вводит пароль и передает мне.
— Спасибо.
Я набираю номер Николая и звоню ему. Чем дольше гудки звенят в моем ухе, тем громче стучит мое сердце.
Грудь падает, когда звонок переключается на голосовую почту. Он никогда ее не проверяет. Вообще не знаю, зачем ему эта услуга.
— То есть я могу удалить ее? — вот что он ответил, когда я спросил его об этом однажды.
— Уверена, он одумается, — Глин ободряюще смотрит на меня. — Я надеру ему задницу, если он не одумается… или, может быть, пошлю Килла, потому что он очень страшный.
Я улыбаюсь и возвращаю ей телефон.
Дверь открывается, и я поднимаю голову, надежда расцветает в моей груди с силой, которая причиняет боль.
Но в том-то и дело, что надежда существует для того, чтобы быть разрушенной.
Входит не Николай.
Однако мое разочарование длится недолго, когда мои глаза сталкиваются с идентичными. Я сглатываю, и сердце бахается в лужу от собственных унизительных чувств, в которых я не так давно признался родителям.
Я хотел спросить о Лэне, но не решался. Какая-то часть меня испытывает облегчение от того, что он пришел. Та часть, которая держалась за то, что ему не все равно, хотя все говорили, что это не так.
Его лицо выглядит самым расстроенным из всех, что я когда-либо видел. Лэн не умеет проявлять эмоции. Совсем. Я думал, что единственным исключением была Мия, но, глядя на его измученный взгляд и линии облегчения вокруг глаз, я думаю, что, возможно, ошибался.
— Ты в порядке? — спрашивает он, останавливаясь рядом со мной. Его голос не узнать. Слишком осторожный. Слишком сдержанный. Определенно не соответствует тому Лэну, которого я знал всю свою жизнь.
Я киваю.
— Глин, выйди, — говорит он.
— Нет, — ее взгляд встревожен, когда она смотрит на меня.
— Все в порядке, — говорю я с улыбкой. — Иди.
Она бросает на меня неуверенный взгляд, затем обнимает и сужает глаза на нашего брата.
— Тебе лучше быть осторожным в словах, Лэн.
Он ничего не отвечает и даже не смотрит на нее. Его
— Ты собираешься ударить меня за то, что я посмел обидеть твоего однояйцевого близнеца? — я пытаюсь пошутить, чтобы снять напряжение.
Но это лишь заставляет вену на его шее пульсировать, едва не вырываясь через кожу.
— Я готов убить за тебя, я застрелюсь, если так тебе станет легче дышать без моей тени, но я никогда… никогда не причиню тебе вреда, Брэн.
Мои губы приоткрываются, я смотрю на его напряженное выражение лица и понимаю, что он имеет в виду каждое слово.
— Я пошутил, — выдыхаю я.
— Не шути с таким дерьмом. Твоя жизнь — это не гребаная шутка. Блять! — его грудь тяжело вздымается и опускается, и я всерьез боюсь, что у него лопнет вена или случится инсульт.
Я сажусь на кровати, рана на шее почему-то горит и чешется.
— Лэн…
— Мне жаль.
Эти слова едва не разорвали меня на части. Совсем другое дело — слышать такое от мамы, папы или даже Глин, но это Лэн. Он никогда, никогда не извиняется. Даже когда чуть не потерял Мию навсегда.
Я думал, что уже спустился с эмоционального пика, но эмоции снова вырываются на поверхность, пока моя грудь не начинает вздыматься.
Наше тяжелое дыхание эхом отдается в проклятой больничной палате, где я был свидетелем своего самого ужасного состояния.
— За что ты извиняешься?
— За то, что не пошел за тобой в ту ночь. Подумал, что это из-за слухов, и оставил все как есть. Прости за то, что позволил тебе возненавидеть меня, ничего с этим не сделав.
— Я никогда не ненавидел тебя, Лэн. Я ненавидел себя, да, но тебя — никогда, — я издаю издевательский смешок. — Ты был той половиной, на которую я смотрел, когда мне нужна была надежда. Видя, как ты непримиримо, уверенно ведешь себя как анархист, я верил, что со временем все будет хорошо. Ты дал мне силу, даже неосознанно, так что тебе не стоит извиняться. Это не из-за тебя, а из-за меня. Ты не мог ничего знать, когда я не впускал тебя. Я никого не впускал.
— Что я могу сделать? — спрашивает он с жалким выражением лица. — Что я могу сделать, чтобы ты больше так не поступал? Я не понимаю эмоций, но ты понимаешь, Брэн. Потрясающе хорошо, и я прошу, нет, я умоляю тебя сказать мне, что я могу сделать, чтобы тебе стало лучше. Должен ли я исчезнуть из твоей жизни? Прекратить общаться с тобой? Не навещать маму и папу, пока ты дома? Может быть, мое исчезновение поможет тебе перестать испытывать этот бессмысленный комплекс неполноценности?