Боль мне к лицу
Шрифт:
В палате воцаряется тревожное молчание, нарушаемое лишь звуками ударов и всхлипываньем новенькой.
– Уйди, уйди, сука! — вдруг начинает кричать Лида, но после очередного звонкого шлепка она лишь скулит. Я оттягиваю в сторону Иволгу, завершившую праведную месть, и успеваю схватить за плечо рыдающую Солнце:
— Она тебя больше не тронет. Никто не тронет, не бойся.
Когда санитары заглядывают проверить, что творится в палате, мы на своих местах, — все, кроме Иванчук. Она лежит под кроватью, пуская кровавые слюни из раненого рта, пряча лицо в ладонях.
— С этой
— Упала, прямо лицом об пол, — и смотрит на меня. Я киваю в знак согласия, но не санитарам, а ей — мы поняли друг друга.
На следующий день у нее новое место: по левую руку от меня.
— Спасибо, — тихо шепчет она, обращаясь ко мне и Иволге, но та лишь махает рукой.
— Ей должна будешь. Лесбуха давно бесила.
Произошедшее мы больше не обсуждаем; близкими подругами с ней тоже не становимся, — девушка всегда в себе, но при этом на нашей стороне.
Я продолжаю крутить медальон, думая о Солнце. Иволга не даст ее в обиду, это точно, а родителям наверняка удастся вытянуть дочку из психушки — сколько сил они отдают на то, чтобы оспорить ее нахождение там. У нее есть шанс стать счастливой, — да и у меня тоже.
На кухне я роюсь в шкафчиках, разыскивая нитку. Складываю ее несколько раз пополам, и протягиваю через ушко, примеряя кулон к себе. Раздумываю, не надеть ли его, но решаю отложить: если потеряется, — не сдержу данного слова, поэтому устраиваю среди своих документов, под обложкой паспорта.
Мне хочется позвонить Ивану, рассказать о визите брата, услышать его голос.
Я ищу мобильник по всей квартире, но не нахожу.
Зато вместо этого обнаруживаю коробку, стоящую на подоконнике в зале, за занавеской. Поначалу долго гляжу на нее, хмуря брови — праздничная, упакованная в нарядную бумагу, с бантом сверху. Почему я не видела ее сразу?
Решаю, что это Ванин способ извиниться, и беру ее в руки, относя на кухню — коробка очень легкая. Слегка встряхиваю ее, пытаясь по звуку определить содержимое, но яснее не становится.
На какой-то миг возникает сомнение — а мне ли адресована посылка? Но под бантиком скрывается тонкая визитка в золотой рамке, на которой витиеватым почерком написано: «Анне».
«О, нам подарочек!».
«Никак Ванюша решил извиниться».
«Открывай скорее!».
Скорее не получается — бант тугой, я дергаю его, пытаясь развязать, уже готовая взяться за ножницы. Узелок, хоть и с трудом, но все же поддается, атласные ленты спадают, освобождаю коробку. Аккуратно вскрываю упаковку, будто собираясь использовать ее вторично, и поднимаю крышку в предвкушении.
Громкий крик вырывается из груди одновременно с тем, как стая бабочек выскальзывают наружу; они летят в разные стороны, врезаясь в лицо, в шею, касаясь прохладными крыльями тела. Я все еще ору, отмахиваюсь от них, кручусь на месте, не понимая, в какую сторону бежать, чтобы выбраться из этого порхающего, ужасного цветного облака.
Необузданный страх парализует,
Или все, что сейчас было со мной — тоже галлюцинации?
Нет, бабочки точно были!
Дурацкий, дурацкий сюрприз! Терпеть не могу, боюсь их. Противные, мохнатые, скрывающиеся за красивыми крыльями, твари. Решаю позвонить Ивану и сказать, что в следующий раз стоит спрашивать, прежде чем делать такие неожиданности, но вспоминаю, что телефон так и не нашла. Спасибо, хоть не гусеницами… Меня бьет крупная, нервная дрожь.
… На кухню захожу, когда на улице уже темнеет, с опаской, вооружившись тряпкой и готовая отбиваться от них. Да, выглядит смешно и глупо, но я не выношу насекомых ни в каком виде, а уж летающих — и подавно.
Кухня чиста, только коробка на столе напоминает, что произошедшее — не выдумка, не бред. Заглядываю внутрь и отшатываюсь: на красном бархате подложки, ровно посередине, находится бабочка, с большими синими крыльями, пришпиленная аккуратной булавкой с наконечником в виде алого камня. Под насекомым подпись, распечатка на тонкой полоске бумаги, имитирующая рукописный шрифт. «Morpho didius», — значится на ней. Я смотрю на бабочку, и не могу оторваться: левое крыло синего цвета к краям переходит в коричневый окрас. Точно так же, как и у глаз Ивана.
Мне не хватает воздуха. Я не могу отвести от проткнутой насквозь бабочки взгляда. Снова становится страшно, но на этот раз — дико, так, что я даже не слышу криков голосов. Скидываю со стола коробку, вместе с ее содержимым, и в этот момент дуновением ветра вверх взлетает занавеска, опускаясь на меня, накрывая, словно белым похоронным саваном. Это оказывается последней каплей, и я опять кричу, закрывая лицо, топая ногами, а после выбегаю босиком на улицу, под моросящий дождь.
Чтобы отдышаться и взять себя в руки, мне требуется пару минут, после чего я спешно возвращаюсь назад, пока Ване ни один из соседей не доложил, что квартирантка его сходит с ума, будя всех криком и шастая по улице без обуви.
И ведь самое обидное, будь на моем месте кто-то другой, здоровый, без справки, вряд ли кто-то обратит на его бездумные поступки внимание, либо просто посмеется. А если подобное себе позволяет человек с неприглядным диагнозом, то порицание и общее презрение не замедлят себя ждать. Как мне это знакомо…
В итоге, я оказываюсь дома. Бабочка, вместе с бархатным полотном, валяется среди кухни, и невероятных усилий стоит запихать подставку обратно в коробку, через отвращение и страх. Неужели у Ивана такие странные фантазии? Среди живых насекомых оставить одно мертвое. Да еще какое, — с расцветкой его глаз, что выглядит просто ужасающее. Словно десяток освободившихся душ, которые ждут перерождения, улетели, а он, сломанный, остался пригвождённым, без возможности спастись.