Боль мне к лицу
Шрифт:
Чувствую себя еще более виноватой — и перед Ваней, и перед Толей, избегая взглядом последнего.
— Аня, — окликает вдруг он меня, а я сбиваюсь с шага от неожиданности. — Книга.
Энциклопедия о бабочках, забытая в машине Толи, заставляет меня вернуться назад. Он стоит, держа пакет в вытянутой руке. Касаюсь прохладной глади целлофана, но мужчина не спешит разжимать пальцев, ища встречи со мной глазами.
Я вижу в них боль.
Отчаянье.
Ненависть?
— Прости, — шепчу так тихо, что
Голоса перешептываются втроем, жалея Толю, но четвертый снова молчит.
— Прости, — голос ломается, и книга выпадает их ослабевших пальцев, когда Толя отпускает ее и отступает назад, словно не желая слушать меня.
Я опускаюсь, чтобы поднять ее, незаметно вытирая тыльной стороной ладони две мокрые дорожки с лица.
Толик уезжает, грубо трогаясь с места, и пару мелких камней из-под колес его авто летят в мою сторону, падая крошками на многострадальный пакет.
— Аня!
Я бегу преданным псом вслед Ивану, молча усаживаюсь в джип, прижимая к себе книгу в перепачканной упаковке.
Он сжимает руль так нервно, что кажется — еще немного и вырвет его с корнем. Осколки чужого гнева наполняют салон доверху. Я боюсь пошевелиться, чтобы не уколоться ими.
— Как ты узнала?
— Голоса, — запинаюсь в ответ. Я нервничаю, и снова словно ощущаю чужую ладонь, сжимающую щеки, будто тиски.
— Рассказывай, — он несется по дороге, заставляя спидометр взлетать вверх.
Я открываю рот, но не успеваю — в кармане вибрирует телефон. Прерываюсь, чтобы посмотреть на номер звонящего, но не узнаю высветившийся телефон.
Под хмурый взгляд Ивана отвечаю:
— Алло, — и слышу взволнованный голос отца:
— Аня? Аня, это папа. Мама в больнице, на нее напали!
И мир вдруг превращается в черную дыру, в которой исчезают свет, звук и мое сознание.
Глава 21
Иван разговаривает с отцом, забрав у меня мобильный.
Слышу его как сквозь вату: голос Доронина доносится издалека, с трудом пробивается в сознание, но я все равно не понимаю ни слова.
Перед глазами возникает мамино лицо, — не с прошлой встречи, а такой, какой она живет в моих воспоминаниях — с темным каре волос, всегда подведенными глазами, маленькими гвоздиками сережек в ушах. Глядя на них, я всегда мечтала о похожих, и когда в пять лет мне прокололи уши, мама подарила мне серьги — золотого цвета, с малиновыми камнями. Они до сих пор хранятся в коробке с моими вещами.
Мне страшно думать о том, что с мамой. Как бы я не была обижена на нее, потерять родного человека, едва снова найдя общий язык… одна мысль о ее смерти невыносима. Я пытаюсь думать о хорошем, но не знаю, за что зацепиться.
Иван трясет меня за плечо:
— Аня, слышишь, нет?
Я
— Аня!
Наша машина останавливается, Иван проводит ладонью по моему лицу, и я вздрагиваю, вспоминая, как совсем недавно меня так же касался чужой человек. Тихий неживой голос снова шепчет о глупой бабочке, которой сейчас трепещет сердце.
Глаза Доронина темнеют, он тянется ко мне и осторожно целует. Я греюсь в его тепле, оживая, подаваясь на встречу. Держусь, как за спасательный плот, снова ощущая твердь под ногами.
— Все будет нормально, — обнадеживает Иван, только он не бог и не всемогущ. Его обещания лишь для утешения, хотя сейчас довольно и их.
— Поехали, — я отрываюсь от него с трудом, но терять время — страшно. Лишь бы успеть, лишь бы все обошлось…
Через тринадцать минут я переступаю больничный порог, ежась. Стены, выкрашенные светло-зеленой краской, то сужаются, то расширяются, пульсируя. Мы подходим к небольшому окошку, — сначала Иван, за ним я, не понимая, как действовать дальше.
Если бы я приехала без него, то не решилась бы войти, преодолеть самостоятельно двери, отделяющие меня от людей в белых халатах. Я незаметно беру Ивана за руку, и он крепко сжимает мои пальцы, вселяя уверенность.
— Посещения уже прекращены. Она в реанимации. Дождитесь, когда переведут в палату, — сообщает девушка в медицинском колпаке, не отрываясь от монитора.
Я вижу только верхнюю часть ее лица, со светлыми редкими бровями, белесыми ресницами с почти выгоревшими кончиками.
— А когда ее переведут?
Во рту сухо. Хочется пить, но воды поблизости нет.
— Не знаю, женщина, — устало отвечает медсестра, скользя по мне быстрым взглядом.
Иван достает удостоверение, просовывая руку в окошко. Я жмурюсь, считая медленно до десяти.
Раз. Мама в реанимации.
Два. Интересно, папа рядом с ней?
Три. Надеюсь, ее скоро переведут.
Четыре. Может, все не так плохо?
Пять.
— Надевай бахилы, — полицейский протягивает мне два синих полиэтиленовых комочка, прерывая счет.
— Пускают? — вопрос кажется бессмысленным, и я торопливо натягиваю на ноги шуршащие пакеты, следуя за Иваном. Он идет уверенно, будто все ему тут знакомо. Когда мимо провозят женщину лет шестидесяти на каталке, провожающую окружающих пустым, мутным взглядом, я спешно отвожу глаза.
Идем длинными коридорами, и никто не интересуется, что мы тут делаем. Вижу большие часы, показывающие без десяти девять — бесконечный, полный странных событий день, конца которому не видно.
— Аня? — я поворачиваю голову на звук и вижу отца. В белом мятом халате, шатающийся, он не решается шагнуть ко мне, — так же, как и я.