Больше, чем что-либо на свете

Инош Алана

Темань в изящном бежевом наряде с кружевом заметно нервничала: это было видно по её сведённым бровям и замкнутому, холодному взгляду. У неё из головы, очевидно, не шла Дамрад... Но она вынужденно ехала на торжество.

Дом возвестил о прибытии свадебной повозки.

– Ну что, детка? Едем, – проронила матушка, подавая Рамут руку. – Давай, потихоньку. Не спеши, я рядом.

Жёсткий высокий ворот её форменного кафтана мерцал золотой отделкой, наплечники с богатой бахромой делали её плечи шире, голенища сапогов зеркально сверкали. Всё это вкупе с непроницаемым льдом взгляда

составляло холодный служебный панцирь, под которым пряталось сердце – тайна для всех и открытая книга для Рамут.

Снег падал на крышу чёрной раззолоченной повозки и на плечи дюжих носильщиков, по случаю тоже нарядно приодетых. Вдыхая холодный воздух улицы, Рамут собиралась с силами на крыльце после спуска по лестнице.

– Как ты? – тихо спросила матушка. – Может, мне отнести тебя?

– Всё хорошо, дойду, – сквозь зубы процедила девушка.

Упрямо стиснув зубы и едва не теряя сознание от бешеного сердцебиения, она ступала щегольскими сапогами по скрипучему снегу. Матушка открыла перед нею дверцу и помогла забраться на сиденье, при этом успев заботливо откинуть из-под Рамут её атласно лоснящийся чёрный плащ с серебристой подкладкой, чтоб она его не помяла. Темань забралась в повозку и уселась, поморщившись: то ли обитое бархатом сиденье казалось ей неудобным, то ли у неё что-то болело...

– Трогайте, – коротко бросила Северга приказ носильщикам. И добавила, обращаясь к Рамут: – Если тебе станет трудно сидеть, склонись ко мне на плечо.

– Да всё хорошо, матушка. Не тревожься ты за меня так. – Рамут усилием воли заставила неподатливые уголки губ приподняться.

А Северга проворчала:

– Не могли они, что ли, весь этот балаган отложить на несколько дней?.. Тащить тебя туда больную – просто издевательство.

– Ничего, – проронила Рамут, тихонько и успокоительно поглаживая её рукав. – Я выдержу. Всего три раза показаться гостям – это сносно.

Дворец Белая Скала подпирал небо острыми шпилями – ледяная громада, причудливое и захватывающее дух детище зодческого гения Вороми. Повозка ныряла в арки вычурных ворот, пересекая внутренние дворы, пока наконец не очутилась перед огромным крыльцом с несколькими площадками. Если бы Рамут могла, она взлетела бы на него всего за три прыжка по ступенькам из хмари, но сейчас её хватило только на один лестничный пролёт. Запыхавшись, она остановилась на площадке и повисла на руке у матушки. Та опять буркнула:

– Надо же было отгрохать такое крыльцо!.. Кому только в голову пришло... – И осеклась, вспомнив, кто являлся автором этого помпезного шедевра. Всё здесь было пропитано молчаливым духом её родительницы, и Северга пробормотала, к ней и обращаясь: – Прости... Но ты правда с размерами переборщила, матушка.

С этими словами она подхватила Рамут на руки и понесла выше. Темань шагала следом, придерживая полы длинного кафтана, чтоб не волочились по ступеням.

– Госпожа моя! Приветствую тебя в этот счастливый для нас день, – торжественно прокатился, отдаваясь холодным беломраморным эхом, голос Вука.

Лишь перчатки и кружева на рукавах и воротнике выделялись мертвенной белизной в неизменно чёрном наряде помощника Владычицы.

Он стоял на средней площадке, пронзая Рамут тёмным, как зимняя ночь, взглядом, от которого её сердце упало в морозную пустоту. Только метель свистела вокруг, только белое безмолвие окружало её, и ледяные шипы безысходности пронзали душу. Никого, кто помог бы ей... Лишь руки матушки держали её на краю разинувшей мертвенный зев пропасти под названием «битва». И несколькими ступеньками выше её ждал враг – зверь с холодными глазами. Он вернулся, чтобы отвести её к алтарю Маруши и назвать своей женой.

Рамут невольно вцепилась в плечи матушки и прильнула к ней, ощутив себя беспомощной. Не волчицей – маленьким щенком, причём больным и слабым. Как же не вовремя приключился с нею этот недуг!.. По холодеющим щекам потекли тёплые струйки, и Рамут судорожно задышала, пытаясь удержать слёзы внутри, но горло только сжималось отчаянно и солоно. Брови матушки сурово сдвинулись, рот затвердел.

– Детка, что? Что такое?

– Ничего, матушка, – захлебнувшись снежным ветром, пробормотала Рамут. – Ничего...

Северга смотрела на неё грозно, вопрошающе.

– Если что-то не так, только скажи, милая. Одно твоё слово – и я не отдам тебя ему!

Среди снежного одиночества Рамут воскрешала в своём сердце светлое иномирное небо и тёплый шорох трав. Закрыв глаза, она впускала в грудь их дыхание и улыбалась грустно-ласковым глазам настоящего Вука. «Вернись», – окликала она его всей своей дрожащей душой...

Но в глазах жениха мерцал только зимний мрак. Он протягивал к ней руки:

– Иди ко мне, моя прекрасная госпожа. Нас ждёт алтарь.

Последние слезинки скатились по щекам, Рамут с решимостью сжала губы, становясь, должно быть, похожей на родительницу.

– Всё хорошо, матушка, отпусти меня, – глухо прорвались слова из её сдавленного горла.

Не могла Северга не отдать её: всё было уже давно решено, гости и Владычица ждали, но самое главное – Рамут не имела права отступать перед холодноглазым зверем. Ради настоящего, любящего Вука. Ради его души и сердца, за которые она считала себя в ответе. Он не откликнулся, у неё не получилось его разбудить, но надежда жила, трепетала пламенем свечи на ветру.

Стальные руки приняли её из объятий матушки. Чужие, жёсткие, не знавшие жалости и ласки, не умевшие дарить тепло. Глаза дышали зимой совсем близко, и сердце обрастало инеем от одного взгляда в них.

– Ты не ступишь ни одного шага своими ножками, милая госпожа, – гулко отозвалось эхо его голоса в сиротливой, как пустой выстуженный дом, душе Рамут. – Я отнесу тебя к алтарю, и тебе даже не придётся напрягаться.

Храм Маруши был включён в совокупность дворцовых построек. Жрицы в алых мантиях уже встречали жениха и невесту с зажжёнными светочами в руках. Их пение сливалось в тягучий гул, который возносился хищной острокрылой птицей к сводам потолка. Вук с Рамут на руках шагал по зеркально-гладкому мраморному полу, и каждый стук его каблуков вонзался гвоздём в сердце девушки. Похолодевшие пальцы, переплетённые в замок, тряслись, и она сильнее стискивала их, чтоб скрыть это. Но Вук всё чуял.