Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Шагин Игорь Игоревич

Поговорив с мамой и Олей, я лёг спать. Утром, после проверки, меня заказали с вещами.

Вещей у меня накопилось уже несколько сумок. Зимняя и летняя одежда, обувь, одеяло и покрывало. Целая сумка пластиковой кухонной посуды, мисочек, баночек и другого, которая не всегда была нужна, но которой всегда не хватало. Ручки, бумага, папки, документы, книги, процессуальные и уголовные кодексы и другое. Полотенца, тряпки, щётки, мочалки, моющие средства, порошки и мыло, вёдра, тазики, метёлки, большое офисное мусорное ведро с открывающейся вниз крышкой и кофеварка, которую, завернув в одеяло, чтобы не разбилась, я положил на дно сумки.

Пришёл корпусной и сказал, что меня переводят на другой корпус тюрьмы — «Катьку». Так как вещей было много, пришлось вызывать хозработников для их переноски — осуждённых, оставленных в тюрьме после приговора,

которые всегда были рады помочь и заработать несколько пачек сигарет. Хозработники несли сумки и матрас, я — сумку с документами и кофеваркой. Корпусной и я с этажа, где я содержался, спустились вниз в подземный туннель и через железную дверь ответвления отправились к корпусу «Катьки». Хозработники с теми вещами, которые были у них, через двор тюрьмы двинулись в том же направлении.

Корпус «Катьки» находился отдельно от объединённых и соединённых вместе коридорами корпусов «Кучмовки», «Столыпинки» и «Брежневки», в которых в основном и происходило так называемое тюремное движение: хождение в гости, оборот запрещённых вещей (телефонов, водки, наркотиков), выкачка информации и денег опер'aми. Этот корпус считался и назывался «северным полюсом». Там находился спецпост в правом крыле трёхэтажного здания — для особо опасных («особо несчастных», как они себя называли): камеры, в основном строгого режима для злостных нарушителей и поддерживающих воровские традиции заключённых, в которых кормушки закрывались на замок, а ключи сдавались ДПНСИ. Также там были осуждёнки. А на первом этаже — так называемом подвальном — находились транзитные камеры, через которые шли люди с лагеря на лагерь. И этапки для осуждённых и ожидающих этап. Также в правом крыле находились карцера, а в левом — «бункер» (пост для пожизненных). В центральной части корпуса находились следственные камеры.

Выйдя через железную дверь из подземного туннеля, по короткому лестничному пролёту мы поднялись на второй этаж, или на первый после цокольного. Прошли в левую железную дверь, которая также открывалась кодовым ключом. Корпусной пропустил вперёд меня и хозобслугу, которая пришла раньше нас и ожидала у двери с моими вещами. Потом прошёл сам и закрыл за собой дверь, в которой щёлкнул электрозамок. Мы оказались в длинном коридоре, по левой и правой сторонам которого были расположены камеры. Потолки были высокие. Стены коридора на высоту человеческого роста были окрашены синей масляной краской. Дальше шла побелка. Железные двери камер были серыми, бетонный пол — коричневым. С потолка из-под стеклянных плафонов светили лампы накаливания. Корпус «Катьки» был построен очень давно, стены были толстые — и поэтому в коридоре было прохладно. А в свете хорошей освещённости на сколах и отслоениях было видно множество слоев краски, которые придавали углам, косякам дверей, дверным засовам, рельефным выпуклостям и впадинам предметов округлые очертания. Дежурный подошёл к камере с натрафареченным номером 134 и ключом открыл дверь. В камере никого не было.

Я занёс из коридора сложенные под стеной мои вещи, и дверь камеры за мной закрылась. Помещение камеры было похожим на то, в котором я содержался на «Кучмовке». Однако расположение предметов, стола и нар было несколько другое. Спальных мест было столько же — в два яруса, шесть. По левой стороне было двое двухъярусных нар, оканчивавшихся за метр от двери. С правой стороны были одни двухъярусные нары. За ними шёл маленький столик — 50 сантиметров шириной и такой же длины, — забетонированный в стену. Потом шёл умывальник. А дальше — облицованный светлой плиткой полустенок, отгораживающий жилое помещение от параши, которая также имела небольшую в ширину фанерную полудверь. Камера была на метр шире той, в которой я находился до этого. И между двух нар, под окном, на две третьих длины нар стоял закреплённый к полу железный, с дощатой, много раз крашенной столешницей стол, за которым в нише располагалась батарея, закрытая сетчатой решёткой на скрытых болтах. Выше батареи окно было закрыто такой же сетчатой решёткой. За металлопластиковым окном и основной решёткой с внешней стороны на стене здания были закреплены жалюзи из железного листа, через которые дневной свет в камеру не проходил. Камера имела бетонный, крашенный коричневой краской пол, крашенные на высоту человеческого роста в синий цвет стены, а ещё выше шла побелка. На потолке в стеклянном плафоне светила лампочка-шестидесятка, и её мощности явно не хватало для освещения камеры. Дневное

освещение отключалось из коридора. А в отдушине за решёткой на ночь также включался «ночник». Как и в коридоре, хотя заканчивался второй месяц лета — видимо, из-за толщины стен, которые, как говорили, достигали метра, — в камере было прохладно. Я осмотрелся и начал распаковывать вещи. Было около одиннадцати часов утра. Часы в СИЗО разрешены не были. Поговаривали: это для того, чтобы нельзя было организовать и совершить побег. Но время можно было узнать, спросив у контролёра, который нередко отвечал: «Ты куда-то торопишься?» или «На поезд опаздываешь?» Или посмотреть на одном из каналов телевизора.

В камере никого не было, и я выбрал нижнюю нару с левой стороны. Расстелил там матрас, что было сделать крайне неудобно, поскольку за спиной стоял стол. Но сидеть за столом на наре было удобно. Одну из простыней я подвязал к обратной стороне верхней нары, состоящей из металлических полос, и сделал таким образом потолок, в том числе чтобы ветошь и пыль из матраса, если там кто-то будет спать, не сыпались в глаза. Под стеной натянул плед, который из дома — из Санкт-Петербурга — передала мне мама, и с учётом того, что номер камеры соответствовал номеру квартиры моего домашнего адреса в Санкт-Петербурге, который был записан в личном деле в СИЗО, нара стала выглядеть достаточно жилым помещением. На стол я расстелил клеёнку. Телевизор пришлось подвесить ниже решётки окна. Сумки я задвинул под нару. Кофеварку поставил на маленький, забетонированный в пол столик возле умывальника.

Помыл пол. Начистил туалет. Включил погромче телевизор. Достал из-под крышки кофеварки телефон. Пригнувшись за полустенком туалета, позвонил Оле и сказал, что я в другой камере. Оля как раз в этот момент сдавала передачу, и я сказал, что, если всё будет в порядке, наберу её позже. А через несколько часов я получил Олину передачу, в которой, помимо стандартного набора, были продукты из магазина «Домашняя кухня». Курица-гриль, блинчики, сырнички и домашняя колбаса — всё то, на что иногда приёмщицы, открывая паспорт, «закрывали глаза». И «Катька» уже не выглядела как спецпост и не казалась таким уж «северным полюсом»... И казалось, что действительно не важно, что происходило, а важно то, как ты к этому относился. А самое главное — как к тебе относились родные и близкие тебе люди, которые тебя любили и ждали на свободе.

Я не торопясь разложил продукты из передачи: некоторые под стену, под решётку батареи под окном, некоторые под стол, но так, чтобы не мешали ногам. Колбасу подвесил на сетку решётки окна — почему-то так было принято в тюрьме: цеплять колбасу именно туда. Сыпучие продукты положил в сумку. А овощи, фрукты, сдобу, сладости и чай — в коробки под ближайшую к двери нару, для быстрого и удобного доступа. Время подходило к ужину, когда на коридоре щёлкнул замок входной двери, сопровождаемый характерным гудением электромагнита. Потом раздался железный глухой лязг засова, и дверь в камеру открылась. И, как будто две тени, в камеру быстро и тихонько зашли два человека. Поставили сумки на пятачок прохода между умывальником, столом и крайними нарами у двери и вернулись за скатками на коридор. Я поспешил на помощь. Однако их вещи и матрасы уже были в камере. Дверь закрылась, и, не знакомясь и не спрашивая имён, я сказал, что очень хорошо, что они успели к ужину, — всё уже практически на столе. И добавил, что осталось только помыть руки.

Один из них сказал:

— Спасибо Вам, я не хочу.

А другой:

— Спасибо Вам, я не буду.

Тот, кто сказал «не хочу», был коренастым, невысокого роста мужчиной в годах, с покрывавшими голову волосами с сединой, длинной щетиной и глубокими бороздами, шедшими с двух сторон от носа к краешкам губ. Кожа его лица была серой, а глаза смотрели с бездонной грустью и, казалось, были наполнены слезами, удерживаемыми то ли волей, то ли отсутствием рядом близкого человека, которому можно было бы излить душу.

Тот, кто сказал «не буду», был худощавым, выше среднего роста и среднего возраста человеком, к годам которого добавлялись морщины, шедшие рядами от края залысины головы по большому лбу вниз, и редкая белая борода, покрывавшая подбородок и края впалых щёк его чуть розоватого, худого лица. Глаза его были пустыми.

Я протянул руку — и тот, кто сказал «не хочу», сжав мои пальцы своей крепкой ладонью, представился Палычем. Затем уложил и расстелил свою скатку на противоположной наре от моей с другой стороны стола и сел за стол.