Болтун. Детская комната. Морские мегеры

Дефоре Луи-Рене

Критическая стадия моего припадка развернулась в каком-то дансинге, где я оказался вместе с несколькими друзьями: наклюкавшись еще до встречи со мною, они непременно хотели пойти в питейное заведение, хотя я — а меня, надо признаться, тошнит от любых развлечений, близко или отдаленно походящих на дебош, — всячески сопротивлялся их замыслу, понимая, однако, что они обскакали меня слишком намного и не в состоянии осознать свое безрассудство; послушав же, как серьезно они обсуждают предложение наведаться в местечко с еще более дурной репутацией (не осмеливаюсь его здесь назвать), убедился в том, что мне пришлось бы опрокинуть не одну рюмку, прежде чем допиться до такого же бесчувствия и с легким сердцем принять участие в их развратных забавах. Они вовсю надо мной подтрунивали: я-де вмешиваюсь в разговор лишь затем, чтобы изречь очередную прописную истину, уж лучше мне, как всегда, держать рот на замке, чем пускаться в эти смехотворные рассуждения о нравственности, — а впрочем, с таким трезвым складом ума вообще нельзя сказать хоть что-нибудь путное. Я только улыбался, терпеливо снося их издевки, но был втайне уязвлен. Оценить ситуацию не составило труда: уразумев, что настаивать на своем бесполезно, а может, и опасно, я решил сделать то, к чему они меня столь недружелюбно подталкивали, — отгородиться от них стеной молчания.

Кабаре, куда мы вошли — наши лица раскраснелись на режущем зимнем ветру, волосы припорошил снег, ботинки промокли, — было набито битком, мужчины и женщины танцевали, смеялись, пили вино за столиками; я еще никогда не видел столь оживленного сборища. Должен признаться, мне все это понравилось: и шумный смех, и шарканье подошв по паркету, и всевозможные, большей частью грубоватые, выкрики, которые с трудом перекрывал оркестр, окатывавший пронзительными звуками стены и посетителей, — те, наполнив до отказа не самый просторный зал, куда, сдавалось, не втиснешь больше ни одного человека, веселились от души, кружились на танцплощадке, со звоном сдвигали рюмки: если я не сразу почувствовал себя непринужденно в этой взбаламученной атмосфере (действительно, в подобных заведениях настолько привыкли к публике определенного свойства, что внезапное вторжение людей другого сорта, к которому явно принадлежали мои друзья и я, воспринимается как нечто неестественное, даже шокирующее, — до тех пор, пока ты сам не заметишь, что, благодаря непонятно откуда взявшейся удивительной способности к подражанию, дышишь этим чужим воздухом так свободно, как если бы он был для тебя родным; точнее и короче: войдя, надолго погружаешься в общую враждебность, ибо поначалу в тебе видят непрошеного гостя), — если освоился не в первую минуту, то по меньшей мере имел все основания заключить, что на меня не обращают внимания, и сказать себе в утешение: разговор с кем бы то ни было здесь просто невозможен, поскольку никто тебя не поймет. Вот и отлично. Буду держаться в стороне, пропуская мимо ушей шутки насчет моей привычки набирать воды в рот;

мне было приятно думать, что я могу безмятежно наслаждаться созерцанием веселья, к которому нет нужды присоединяться; все, чего я теперь хотел, — это одиноко, несмотря на окружающий тарарам — дым, музыку и смех, — сидеть где-нибудь в уголку и пристально, но в то же время отчужденно наблюдать зрелище, полное жизни, оставаясь единственным, кто сознательно не принимает в происходящем активного участия. В детстве я испытывал странную, труднообъяснимую радость, когда неторопливо, руки в карманах, слонялся среди ярмарочных аттракционов, взирая на сумбурные увеселения сверстников с такой ненасытной жадностью, словно сам был среди них, — иные взвизгивали от сладкого страха на качелях, и я трепетал: только бы лодочка не перевернулась, не сделала полный оборот вокруг железной оси; иные сидели верхом на карусельных деревянных лошадках, сжимая в руке прутик, нацеленный на кольцо, которое надо было вовремя поддеть и увезти с собой, — и моя собственная рука дрожала внутри кармана, как если бы это она оплошала, скованная усталостью или боязнью промахнуться. Деятельному наслаждению, в большинстве случаев казавшемуся мне утомительным, обманчивым, слишком слабым или вовсе недостижимым, я предпочитал несравненно более, на мой вкус, волнующее, — то, что охватывало меня при виде общего ликования, по-разному напечатлевшегося на лицах, с которых я не мог свести очарованного взгляда. Вот когда можно было говорить о настоящей сопричастности. Сопричастности, погружавшей меня в чужое наслаждение и позволявшей чувствовать его тем более живо, тем более длительно, что я разделял его со множеством детей — со всеми вместе и с каждым по очереди; тем более глубоко, что, в какой-то мере неподвластный восторгу, вызванному чересчур сильными внешними раздражителями, я мог вкушать его на расстоянии, с незамутненным сознанием, и не подчиняться своим ощущениям, но держать их в узде. Мне и сегодня трудно устоять перед искушением отправиться при любом удобном случае туда, где собирается толпа и представляется возможность наблюдать лица, отмеченные всеми характерными признаками бурной страсти (а вот что эту страсть питает — идиотское восхищение или неоправданная злоба, — мне ничуть не интересно), и только страх, что меня самого, причем как раз из-за способности к сопереживанию и вопреки зароку сохранять хладнокровие, увлечет вскипающая волна гнева или энтузиазма, иногда мешает мне поддаться этому искушению. Мое любопытство безмерно, и я готов завернуть в первый попавшийся кинотеатр, если только меня поманит надежда — как правило, оказывающаяся тщетной, — что мне покажут крупным планом истинно выразительное лицо.

Из всего этого, скажут читатели, вытекает лишь одно: я отношусь к разряду жалких людишек, вечно глазеющих на других. Никто не лишает вас права возмущаться; но сначала спросите себя: откуда вам известно, что я не отдаюсь полету фантазии? Докажите мне, что я говорю правду. Как-как? У меня нет никакого расчета лгать? А если я лгу только ради удовольствия, если мне нравится писать не одно, а другое, — положим, не правду, а ложь, иначе говоря, то, что мне в этот миг взбредает в голову? Если мне всего милей, когда меня осуждают за обман? Неужто вы даже допустить не можете, что мне бесконечно приятно подрывать собственную репутацию? Но у вас готово возражение: болезненное чувство, с которым всегда сопряжена исповедь, легко ослабить, если дать понять, что твои признания могут быть поставлены под сомнение. Хорошо. Пусть последнее слово будет за вами. Но согласимся все-таки: я постарался устранить любые недоразумения, сразу же обозначив свою единственную цель — убедиться, что у меня есть хоть какой-то читатель. Какой-то. А какой-то читатель, подчеркну, это некто читающий, и совсем не обязательно — некто судящий. Впрочем, я не запрещаю и судить меня, но прошу читателей, сгорающих от нетерпения или умирающих от скуки, не выдавать своих чувств, я считаю нужным раз и навсегда объявить, что мне дела нет до их позевыванья, вздохов, тихих проклятий, притопываний каблуком. Да, я питаю слабость к людям вежливым — что же тут плохого? И заметьте, не прошу вас читать меня взаправду, достаточно поддерживать во мне иллюзию, будто меня читают. Чувствуете различие? — Так значит, вы говорите, чтобы лгать? — Нет, господа: чтобы говорить, для этого и ни для чего иного, но разве вы с утра до вечера не заняты тем же самым? И разве вы обращаетесь с этими речами только к своему коту? А писатель? Вы думаете, он пишет по какой-либо другой причине, нежели та, что ему просто хочется писать? Но довольно об этом. Прошу прощения: терпеть не могу, когда я говорю, а у меня жужжат над ухом.

Чтобы продлить приятное состояние, в котором я пребывал, мне казалось необходимым сохранять ясность мыслей, однако я хорошо знал свой недостаток и мог с уверенностью предвидеть: соображения этого рода не помешают мне уступить нелепому соблазну, сейчас же мной завладевшему, и опорожнить блестевшую перед моими глазами рюмку; думаю даже, что именно уверенность в скором падении побудила меня это падение приблизить. Я выпил одну за другой четыре рюмки: приятное чувство только усилилось. По-моему, лучшим оправданием такой слабости могло служить то, что от выпитого моя восприимчивость не притупилась, а, напротив, стала острее и глубже, и я почувствовал: меня переполняет симпатия ко всем этим взбудораженным людям. Как правильно они поступают, когда вот так смеются, танцуют, пьют вино, готовятся с помощью слов и жестов к тому, чтобы лечь в постель и заняться любовью! Какое полезное провождение времени! Вид этих людей, которыми движет надежда или отчаяние, этот нестройный гомон, этот жаркий, спертый воздух, насыщенный ароматами, — вот в чем состоит вся тайна жизни, сказал я себе и поднял рюмку. Жить — значит чувствовать, а поскольку пить, танцевать и смеяться — не что иное, как чувствовать, то, выходит, пить, танцевать и смеяться — не что иное, как жить; построив этот шутливый силлогизм, я осушил рюмку. Упоительно было смотреть на хмельных танцующих, и также упоительно — самому быть под хмельком. Правда, я был уже не под хмельком: я был вдребезги пьян. Я сидел за оцинкованным столиком в углу шумного зала, прислушивался к разговорам и разглядывал сквозь сизый сигаретный дым проплывавшие мимо парочки, стараясь уловить смысл их беседы, — но это было излишним, их внешность, мимика говорили мне больше, чем слова; если предметом моего внимания была женщина, я сначала позволял себе бегло оценить привлекательность ее фигуры и лишь затем переводил взгляд на лицо, по которому обычно мог без труда угадать, как сильно в ней, распаленной танцами, весельем, царящим в зале, или надеждой завоевать мужское сердце, бушует страсть; и при этом меня тоже охватывал головокружительный экстаз, ведь подобно тому как сверкающее отражение солнечного луча, упавшего на полированную поверхность, слепит глаза куда более сильно, чем если бы мы смотрели на само солнце, — вид другого человека, испытывающего наслаждение, крайне заразителен и может очень глубоко повлиять на наши эмоции; думаю, дело здесь в том, что сияние, излучаемое живым, из плоти и крови, лицом, относится к особой сфере чувственного опыта, обладающей для нас абсолютной убедительностью. Когда же я натолкнулся на взгляд очень красивой женщины, танцевавшей со смешным горбоносым коротышкой (его рыжие волосы вздымались двумя волнами разной высоты по обе стороны безупречного пробора, перерезанного поперек околышем фуражки, которая была сдвинута назад и словно приклеена к затылку), меня согрело отрадное чувство: в этом зале есть еще один человек, тайно, под маской равнодушия, упивающийся чужим наслаждением с такой же горячечной и беспорядочной жадностью, как я. Мне не удалось сразу отвести глаза от этой женщины, нисколько не смущенной, впрочем, откровенным интересом, с каким я, вконец опьянев и, наверно, пренебрегая учтивостью, следил за нею, и это было понятно: так резко ее глаза, лицо, манера держаться отличали ее от других женщин, которые с кокетливым смехом размашисто вскидывали юбки, приоткрывая бедра, или бросали через плечо своих партнеров зазывные взгляды на немногочисленных мужчин, сидевших за столиками, то и дело адресуя и первым, и вторым самые фривольные реплики, извинительные разве что для заведений такого разряда, с их простонародной публикой. Не стыжусь признаться, после обильных возлияний я все быстрее терял способность выделять эту женщину из ряда ей подобных, — на самом деле в ней, вероятно, и не было ничего, что могло бы внушить мне наивную мысль, будто она ощущает точно такое же наслаждение, как я; ничто в ее красивом лице, вероятно, не давало повода утверждать, будто наслаждение это носит какой-то особенно утонченный характер. Но мне нравилось объяснять сдержанность, проводившую между нею и разнузданной толпой столь зримую грань, причинами, едва ли имевшими что-нибудь общее с реальностью. Между тем впечатление, что она втайне упивается происходящим подобно мне, — скорее всего, обманчивое, — можно было отнести не только на счет ее редкой сдержанности: существовал еще прилипший к ней рыжий коротышка, который вперил в ее почти бесстрастное лицо пламенный взор и, расточая томные вздохи, непрестанно изливал свои чувства, на что она, по-видимому, не обращала никакого внимания, — на меня могло повлиять то, что он говорил без устали, не сводя с нее глаз, она же не разжимала губ и смотрела поверх него, оглядывая зал с нескрываемым любопытством, вполне достаточным, чтобы обескуражить поклонника, не совсем потерявшего голову; во всяком случае, ее, казалось, куда больше занимали утехи, которым предавались окружающие, нежели те, что с таким бесплодным жаром и упорством навязывал ей партнер.

Но к чему все эти приготовления? Нужно ли так долго ходить вокруг да около, чтобы в конце концов написать нехитрую фразу: мне захотелось с нею танцевать. И почему честно не признаться, что причины тому были самые простые: печать серьезности на ее лице и, еще в большей мере, физическое влечение, пробужденное во мне ее изумительно стройной фигурой, — а вот экстатического оцепенения, в которое, как я изо всех сил старался убедить читателей, меня погрузило мнимое, существовавшее лишь в моем пьяном воображении сходство между нашими способами получать удовольствие от происходящего, тут и близко не было. Впрочем, не задним ли числом я подставил на место естественного желания обнять эту женщину восхищение, будто бы охватившее меня при мысли, что в этом зале нашелся человек, владеющий, как и я, искусством выжимать из наслаждения все до последней капли? Но так ли, этак ли, вы-то здесь при чем? Какая разница, испытывал ли я к этой женщине вожделение или она всего лишь заинтересовала меня серьезным выражением лица? Неужели для кого-то действительно важны точные причины, побудившие меня встать из-за стола и пригласить ее на следующий танец? Нет, никогда я не пойму, откуда взялась в людях эта удивительная любовь к истине, с которой им, как правило, нечего делать! Почему, слушая чистосердечную исповедь или читая рассказ, кажущийся им уже в силу своей ясности и сжатости стопроцентно правдивым, они теряют голову от восхищения? В данном случае гнаться за непрестанно ускользающей истиной нам, слава богу, не придется, это было бы для нашего ума столь же изнурительным занятием, как, скажем, для пальцев — попытки продеть суровую нить в ушко тоненькой иглы. Тем не менее должен признать — да мне и не хочется ничего скрывать, — что ни горячее любопытство, вызванное во мне ее таинственным видом (я не торопился определить для себя причину этой таинственности), ни мое довольно необычное настроение, целиком обусловленное ситуацией, сами по себе не могли бы вселить в меня желание во что бы то ни стало — хотя бы ненадолго, пока длится один танец, — заключить эту женщину в объятья; я попросту, надо ли еще раз говорить, подумал о том, как хорошо было бы прижать ее к груди, вглядываться в ее серые глаза и слышать возле уха журчание ее голоса, чей тембр, я не сомневался, должен быть таким же обворожительным. Впрочем, на последующий ход событий все это никак не повлияло: поверьте, я вдаюсь в подробности, строю гипотезы, без конца затягиваю рассказ не от страха упустить что-нибудь из разных разностей, которые без всякой связи лезут мне в голову, а скорее потому, что мне нравится развлекать себя этой легкомысленной и вместе с тем безобидной игрой, хотя не стану хвастать, будто в ней очень уж наторел, — игрой, состоящей в том, чтобы, во-первых, держать слушателя в постоянном напряжении, а во-вторых, искусственно симулируя довольно скверную манеру повествования, запутывать его, рассуждая обо всем, что могло бы случиться, что, возможно, случилось, чего не случилось точно, что, случись это вправду, было бы чрезвычайно кстати, и чего так сильно недоставало бы в противном случае, а еще о том, что по недосмотру не было упомянуто, или о том, что упомянуто было, но не имело места в действительности, и так далее, и тому подобное — пока он, теряя последнее терпение и воскликнув наконец: «Ну же! Говорите прямо, к чему вы клоните!», не удостоверит этим яростным воплем, что вы не совсем напрасно тратили время.

Как только музыка стихла, я, к великому удивлению друзей, забывших о моем существовании, встал из-за стола, направился прямиком к этой женщине и пригласил ее на танец. Прежде чем она успела ответить, вмешался рыжий, объявив хамским и безапелляционным тоном, что следующий танец она тоже танцует с ним. Но я пропустил его слова мимо ушей: не теряя ни минуты, положил женщине руку на талию, вывел ее на середину площадки и начал с нею танцевать. Рыжий последовал за нами, раздвигая танцующих; он не намеревался выпускать добычу из рук и в самых резких выражениях потребовал возвратить ему то, что мне не принадлежит. Я вежливо осведомился, является ли эта женщина его собственностью. Нет? Тогда, посоветовал я, ему лучше заняться своими делами, и добавил, что я, к его сведению, слегка выпил: не скажу что напился в дым, но все-таки хватил порядком и за свою выдержку не поручусь. Спокойно перенести столь чудовищное бесчестье он не мог и хриплым от негодования голосом стал выкрикивать в ответ что-то еще более грубое, при этом не сводя жадных и растерянных глаз с девушки, чей равнодушный взгляд был устремлен в дальний конец зала.

Не стоит распускать язык и устраивать сцены, заметил я: надо хладнокровнее относиться к таким вещам, теперь моя очередь, а он мог бы потанцевать, скажем, вон с той приунывшей толстухой, что стоит в углу и ждет не дождется, когда он обратит на нее свое милостивое внимание. Это предложение взбесило его еще больше. Его лицо побледнело, он согнул руки в локтях, являя собой картинную фигуру посрамленного ухажера, и, похоже, намеревался пустить в ход кулаки, так что я изготовился было к обороне, собираясь, если понадобится, вернуть ему полученные удары сторицей. Но тут женщина, словно очнувшись от забытья, вскинула свои темные, холодные, надменные глаза и обдала рыжего потоком испанских слов, надо полагать, весьма оскорбительных и не на шутку его смутивших, — по тому, как он сконфуженно и безропотно потупился, стало ясно, что этот человек готов сложить оружие. Какое-то время, не зная куда деть руки, он еще стоял рядом с нами, и в этот момент его лицо не выражало ничего, кроме глубокого гнева. Тяжело дыша открытым ртом, он поочередно смерил нас обоих взглядом; затем отступил на несколько шагов, чтобы пропустить две танцующие пары, между которыми едва не оказался; когда же мы приблизились к краю площадки, вновь подошел к нам и выдавил сквозь зубы: никто не собирается ей мешать, пусть себе красуется перед всеми с первым попавшимся юнцом. «Хорошо, хорошо, — саркастически отозвался я, — премного благодарен!» Пожав плечами, он отвернулся, подошел к одному из ближайших столиков и тяжело опустился на стул, озираясь вокруг с беспомощным, пристыженным видом воздыхателя, получившего отставку. Спустя несколько минут я отметил про себя, что он все также окаменело сидит перед бутылкой вина, уже на три четверти пустой, и, обхватив руками голову, пламенеющую в лучах электрической лампочки, внимательно и в то же время с гримасой тайной ярости наблюдает за происходящим из-под опущенных век. Не то чтобы он не сводил с нас взгляда, но явно не собирался выпускать из поля зрения. Он, так сказать, послеживал за нами, видимо, изнывая от жестокого стыда и, при всем наружном спокойствии, с каждым мгновением выказывая все более откровенную враждебность по отношению к сопернику, который похитил у него главную радость жизни и вдобавок поставил в унизительное положение перед любимой женщиной.

Не стоит говорить, что я таких стычек терпеть не могу, но в данном случае меня многое оправдывало: и странное гипнотическое воздействие этой женщины, и необычная сила моего влечения, и, наконец, полупьяное состояние, ведь я, как-никак, выпил восемь рюмок кряду, — а еще все это усугублялось небывалым воодушевлением, освободившим меня на то время, что я сжимал ее в объятьях, от страха перед другими, в котором я почти всегда пребываю из-за сознания своего непреодолимого изгойства.

После того как девушка прижалась к моей груди, а ее поклонник был убран с дороги, мне оставалось только погрузиться в теплую волну наслаждения. Наслаждения столь бурного, захватывающего, что я забыл о желании услышать ее голос. Глядя друг другу в глаза и не говоря ни слова, мы плыли в танце. Ее ноздри трепетали, во взгляде блестело тяжелое черное пламя, тело под моей ладонью содрогалось, будто на нее накатывали долгие приступы какого-то острого страдания, — зато на губах я видел двусмысленную улыбку, которую считал, однако, не знаком неверности, а скорее намеком на наше волнующее сообщничество, тем более очевидное, что среди этого шума и гама мы одни хранили молчание. Настораживало ли ее что-то подозрительное, непоследовательное в моем поведении, мои не совсем твердые движения, некоторый беспорядок в одежде, или своим чуть насмешливым видом она хотела сразу же показать мне, что ее не удастся одурачить признаниями, в которые я, вероятно, намерен удариться и которые она должна будет списать по большей части на мое нетрезвое состояние, — как бы то ни было, я, одурманенный восторгом, не дававшим мне даже помыслить, что мы с нею можем испытывать не вполне одинаковые чувства, и вселявшим в меня ложное ощущение какой-то неуязвимости, не пытался узнать, что она обо мне думает, — и эта беспечность заслуживает специального упоминания, потому что обычно я стремлюсь правдами и неправдами, пуская в ход всю свою смекалку, проницательность и хитрость, выведать, какое впечатление произвожу на человека, если он мне нравится или, по меньшей мере, его оценка для меня много значит. Я не из тех, кого оставляет равнодушным мнение красивой женщины. Привычная работа ума, состоящая в том, чтобы упорядочивать, сортировать и прилаживать друг к другу суждения на собственный счет, услышанные либо непосредственно из уст того, кто мне интересен, либо в пересказе третьих лиц, а затем складывать из них более или менее правдоподобный образ, который, будь он лестным для меня или, напротив, невыгодным, никогда не согласуется полностью с моей незыблемой внутренней сутью, — эта работа возобновляется во мне при каждом новом знакомстве и становится для меня одним из самых мучительных испытаний. Природный здравый смысл не позволяет мне плутовать, закрывать глаза на то, что может больно меня ранить; что же до благоприятных отзывов, то, если и не всегда удается вносить в них должные поправки, я все-таки не обольщаюсь, поскольку глубоко презираю любые формы самообмана. Но мое замешательство и скованность при этом только усиливаются. Я чувствую досаду из-за того, что обо мне, заблуждаясь в худшую, в лучшую ли сторону, судят превратно (досаду эту, надо признать, в какой-то степени усиливает свойственный мне пессимизм), и лишний раз убеждаюсь, что единственно важная, как я считаю, часть моего «я» неизменно ускользает от взоров наиболее дорогих мне людей, тогда как все прочее, что во мне видят, вообще не имеет значения: меня никогда не смогут понять, а понять, на мой взгляд, означает полюбить, — в этом и состоит мое безрадостное открытие, хотя иногда, думая о нем, я над собой смеюсь, потому что такие открытия, прямо скажем, достойны малого ребенка. В тот день, однако, я был решительно не похож на самого себя. Поглощенный будоражащим наслаждением — впрочем, начиная, против ожидания, и терять почву под ногами, — я не помышлял о том, чтобы как-то истолковать эту улыбку, прояснить ее смысл или попытаться, исключив из рассмотрения все остальное, сделать ее основой для реконструкции представления, какое могло сложиться обо мне у моей партнерши. Но это было только во благо. В других обстоятельствах излишняя зависимость от чужого мнения и растерянность, парализующая меня из-за попыток его угадать, не оставили бы мне возможности почувствовать себя свободным даже на мгновение: непрестанные внутренние терзания ослабили бы, а то и вовсе отравили мою радость. Здесь же сам факт, что эта женщина прижалась ко мне, делал все простым и ясным: страх, неуверенность, мрачное предчувствие вероятной неудачи бесследно исчезли, я пребывал на верху блаженства, видимо, схожего с тем, какое испытывают в заключительной фазе своих припадков иные душевнобольные; во всяком случае, блаженство это едва ли можно было передать словами. Я напряженно вглядывался: никогда прежде не видел я столь прекрасного, пылкого и в то же время столь холодного лица (думаю, некоторые из этих бросавшихся в глаза противоречий объяснялись в первую очередь тем, как велика была ее власть надо мною), лица, придвинувшегося очень близко — из-за этого я даже не мог провести различия между собственной радостью и той, какую, мне чудилось, это лицо выражало, — и все же довольно отдаленного: ровно настолько, чтобы внушать уважение и возбуждать любопытство, к которому примешивалось вожделение, тем более жгучее, что предмет его казался безусловно недостижимым.

Когда музыка вновь смолкла, я спросил мою партнершу, позволит ли она предложить ей рюмку вина; она, улыбнувшись, согласилась, но едва лишь мы сели за столик, как ее дружок подошел и пригласил ее танцевать; она, не глядя в его сторону, отрицательно качнула головой; он разразился проклятьями, затем перешел на испанский, с отчаянным напором выкладывая какие-то доводы; женщина не обращала на него внимания и, все так же язвительно улыбаясь, хранила молчание. Осознав наконец, что поколебать ее не удастся, он решил направить свой гнев на соперника, уводящего у него возлюбленную, и с грозным видом, потрясая кулаками, подступил ко мне; я инстинктивно отпрянул и, поехав на стуле по полу, с чрезмерной поспешностью заслонился руками — со стороны моя неуклюжая поза должна была выглядеть донельзя комичной. Но тут, по-видимому испугавшись, что он учинит надо мной расправу, вмешалась женщина: она ровным, размеренным и твердым голосом велела рыжему вернуться к их столу, куда и сама придет буквально через минуту; так, во всяком случае, я понял ее слова. Вначале это приказание ни к чему не привело, он лишь странно замахал руками, давясь какими-то нечленораздельными звуками. Его рот приоткрылся, толстые губы набрякли, глаза, покрасневшие от обиды и возмущения, казалось, хотели просверлить насквозь спокойные черные глаза женщины, которая взирала на свою сердитую и беспомощную жертву с большим интересом и словно оценивала меру ее покорности, но в то же время не могла скрыть нетерпения, выдавая его нервным постукиваньем пальцев по краю стола. Что касается меня, то я не вставал с места и молчаливо созерцал эту душераздирающую сцену, удивительным образом не понимая, насколько сложившаяся ситуация унижает меня самого, и с непостижимым, как мне кажется теперь, легкомыслием допуская, чтобы моего противника выводили из игры столь коварными женскими ухватками, — не говоря уже о том, что следовало бы хоть на мгновение вообразить глубочайшую ненависть, какой он не мог не исполниться и какую мне в скором времени предстояло изведать на собственной шкуре. И все же трудно было не заглядеться на это двойное зрелище: с одной стороны, горестное, оторопелое лицо вконец сломленного мужчины, внутренне свирепеющего от сознания беззащитности, на которую его обрекала всесильная страсть, и не способного скрыть холодную ярость (о том, что она направлена на меня, я как-то не думал), с другой — таинственная улыбка, обезоруживающий взгляд, властная и надменная посадка головы прекрасной женщины, так хорошо умеющей при необходимости отодвинуть на почтительное расстояние робкого обожателя и беззаботно принимать ухаживания других поклонников. Считая себя зрителем, я несомненно заблуждался: на деле я был одним из действующих лиц, притом самым неинтересным из нас троих, ибо вел себя трусливо и пассивно. Впрочем, как я ни стремлюсь к правдивости, мне не хочется ею щеголять, верша над собой чересчур пристрастный суд и бросая тень на свое доброе имя; полагаю, я вправе утверждать, что тешился этим бездействием отнюдь не по причине толстокожести, любви к позерству, скептического настроя и даже не из-за боязни навлечь на себя убийственный гнев соперника. На самом деле никто и представить не может, до чего естественным было владевшее мною чувство спокойствия, безмятежности, эйфории, лишь слегка приправленное вполне законным любопытством. Упомяну, кроме того, еще одно извинительное обстоятельство, пусть оно теперь и кажется мне сущей мелочью (хотя, собственно, в чьих глазах я должен себя обелять? вы, конечно, уже отметили про себя оговорку: «как я ни стремлюсь к правдивости»), а именно: я был тогда возбужден свыше всякой меры, поскольку выпил лишнего, из чего отчасти и проистекало мое странное поведение. Думаю, я не до конца сознавал, что происходит. Я старался изображать благодушие, а ведь, скорее всего, не вытяни я только что жадными глотками несколько рюмок бренди с содовой, вовеки не примирился бы с тем, что этот парень так страдает в моем присутствии и по моей вине. Все, что я наблюдал, представлялось очень занимательным. Почему рыжий все стоит и стоит с видом ребенка, готового разреветься? Почему глотает обиду за обидой? Да я бы на его месте уже расквасил рожу грязному бабнику — впрочем, я упускал из виду, что этим грязным бабником был я сам. Я ощущал себя бесконечно далеким от того, на что смотрел с жадным любопытством и без всяких угрызений совести, — точно также, как добропорядочный зритель, сидя в театральном зале, не чувствует и тени ответственности за кровавую трагедию, разыгрывающуюся в десяти шагах от него. Все, чего мне тогда хотелось, — это устроиться поудобнее на стуле и, ни о чем не тревожась, смаковать то мучительное, жестокое и хмельное, чем эта ситуация была проникнута изнутри. Разумеется, я и не думал в нее вмешиваться.

Убаюканный сладкой беззаботностью, я, однако, не догадывался, что с минуты на минуту стану главным и даже единственным действующим лицом сцены, каковую выше взялся описать для вас со всею сухостью и точностью, подобающими медицинскому заключению, — конечно, при условии, что, вспоминая волнение, обуревавшее меня в тот вечер, не разволнуюсь вновь. (Замечу в скобках: до сих пор я умышленно рассказывал не столько о предшествовавших событиях, в сущности малозначительных, сколько о том, как под воздействием каждого из них менялось мое душевное состояние. Посвящая этому рассказу так много времени, вдаваясь в мельчайшие подробности, я лишь хотел сделать более понятным то, о чем пойдет речь дальше. Считаю необходимым добавить, что не особенно люблю воскрешать воспоминания. Ни вам, ни мне не нужно, чтобы слова принимали слишком близко к сердцу, чтобы их понимали слишком буквально. Посудите сами, ну куда все это годится: я поцеловал такую-то, я был счастлив, она меня обманула, я огорчился, какой-то тип мне пригрозил, я испугался — и дальше в том же духе? Скажу прямо: большей скучищи и выдумать нельзя. Знаю, знаю: у нас во рту есть язык, мы изобрели перо, чтобы писать, и все, что нам теперь надобно, — это пользоваться тем и другим. И все-таки задумайтесь на миг: а черта ли в них толку, в языке и пере? Откуда в нас вообще столь извращенная потребность — бездумно трепать этим самым языком перед слушателями, восхищенно разинувшими рты или мирно смежившими веки, скрипеть этим самым пером, преследуя, как правило, единственную цель: обрести нечто такое, чего нам недостает в реальной жизни? Кто из нас помнит стыд и предается этому безрадостному занятию только в одиночестве, когда рядом никого нет? Известно кто: сумасшедшие, старые холостяки, всякое дурачье. И обратите внимание: сам я тоже, к чему отпираться, тоже признал, что мне нужны слушатели — немногочисленные, совсем немногочисленные, спору нет. Но все-таки нужны. Ладно, чего уж там: давайте говорить, давайте писать, отбросим сомнения, ведь нам все равно не уберечься от этой заразы.)

Рыжий коротышка, чье лицо стало изжелта-бледным, еще несколько мгновений колебался, не зная что предпринять. Он стоял в выжидательной позе, согнув руки в локтях, в любую минуту готовый на меня наброситься, и, казалось, испытывал своеобразное наслаждение, упиваясь одновременно и суровым обхождением женщины, которой повиновался с безусловной радостью, и собственным гневом, публично свидетельствовавшим о силе его любви. У меня застыла кровь в жилах, когда, опустив глаза, я увидел его колени, подрагивавшие под светло-серыми расклешенными брюками. Прежде я избегал смотреть ему в лицо, но теперь, желая скрыть страх, попытался смерить его холодным, равнодушным взглядом; меняя положение, я то так, то эдак расслабленно откидывался на спинку стула, но при этом стискивал зубами язык, чтобы мои губы не дрожали. И почувствовал невыразимое облегчение, когда он вдруг отвернулся, втянул голову в узкие покатые плечи и, нетвердо ступая, направился к своему столику в углу зала, откуда мог, как и раньше, краем глаза следить за нами.