Болтун. Детская комната. Морские мегеры

Дефоре Луи-Рене

Чей-то глубокий грудной кашель заставил меня вздрогнуть. Я вцепился обеими руками в скамейку и, до боли напрягая глаза, молниеносно окинул парк взглядом. Уже готовый вскочить на ноги и броситься наутек, я заметил возле клумбы, совсем недалеко от меня, темную фигуру, закрывавшую путь к отступлению: по аллее, держа одну руку в кармане, медленно шел человек в косо надвинутой на лоб шапке; впрочем, вместо того чтобы направиться ко мне, он пересек заснеженный газон и скрылся под липами: с моей скамейки его уже не было видно. Почти тут же, однако, он резко развернулся, крадущимся шагом пересек газон в обратном направлении, остановился рядом с клумбой и спрятался за дерево. К собственному удивлению, я почему-то двинулся в его сторону, слегка разведя локти и приняв агрессивную позу борца, намеренного вступить в схватку; яркий лунный свет, окативший меня с головы до ног, стекал по плечам белыми струями. Обычно перед лицом более сильного или даже равного мне врага я оказываюсь не способен предпринять и самые робкие наступательные действия — куда там, просто сохранять хладнокровие, а в этот раз смело пошел навстречу реальной угрозе, как если бы, невзирая на осторожность, советовавшую мне затаиться и сидеть на скамейке, где, я был уверен, он не мог меня заметить, решил — отметая всякие опасения или, по меньшей мере, считая делом чести их преодолеть, — что мне будет по плечу этот противник, о котором я знать ничего не знал. (Боясь впасть в заблуждение относительно собственной персоны, я неуклонно слежу за тем, чтобы расстраивать сговор лицемерия и тщеславия, побуждающих меня, вопреки всякому правдоподобию, воображать себя героем. По-моему, самохвальство, как бы ни было достойно одобрения то, что ты делаешь, — услада низких душ, извинить его нельзя ни в коем случае. Бесполезно отрицать, что я и не думал объяснять столь дерзкий поступок смелостью, которой, повторю, начисто лишен. Нет, не будем обманываться: мной двигала жажда покончить с неотвязной мыслью о грозящем

воздаянии; навлекая на себя побои, я мечтал искупить позор давешнего поведения и, честно заплатив по счетам, привольно дышать светлым настоящим, не омраченным угрызениями совести; появление врага представлялось редкой удачей, которой следовало воспользоваться, презрев страх и снискав благо освобождения ценою физических страданий. Я шел навстречу этому врагу не как горделивый воитель, жаждущий успеха, первенства, славы, но с униженным смирением безропотной жертвы, считающей, что ее наказывают по заслугам, а потому видящей в этом наказании нечто естественное и в высшей степени желательное; мне предстояло не победить в сражении, но подставить себя под кулаки человека, который, в сущности, казался исполнителем справедливого приговора, избранным для очищения меня от скверны и заслуживающим с моей стороны только благодарности.) Не дойдя до него нескольких метров, я замедлил шаг, а затем остановился перед недавно рухнувшим деревом, загородившим проход в том месте, где дорожка, ведущая от моста, упиралась в главную аллею, с которой я свернул; при этом я не сводил глаз с моего врага: он стоял неподвижно, прижавшись к стволу и слегка подобрав, чтобы не путаться в полах, чересчур длинное пальто. Поначалу казалось, что мы оба видим друг друга, но когда тот резким прыжком отделился от дерева и, подавшись вперед, уставился на меня с ошеломленным выражением лица, я понял, что был замечен в последнюю секунду. Все то время, что он сверлил меня своими колючими глазками, мое тело, сдавленное судорогой боязни и нерешительности, слегка покачивалось взад-вперед, — меня словно шатало на месте. Тень этого человека, протянувшаяся через всю снежную лужайку за его спиной — так что абрисом головы, отпечатавшимся на снегу в профиль и забавно деформированным неровностями почвы, он как будто касался моста, — придавала ему вид грозного исполина, что имело мало общего с реальностью, поскольку он был невысокого роста и, похоже, не самого крепкого сложения. Я увидел, что он расстегивает пальто и достает из-за пазухи часы; посмотрев на них, он поднял голову и, с часами в руке, сделал шаг в моем направлении, негодующе глядя мне прямо в глаза; но тут же вновь потупил взгляд и, посмотрев на часы еще раз, осторожно поместил их во внутренний карман пиджака, после чего начал застегивать пальто окоченевшими пальцами. Лишь в тот миг, когда он рывком сдвинул шапку назад, обнажив треугольник напомаженных рыжих локонов, я узнал коротышку из бара. Бедняга, неужели он не понял, что меня больше не волнуют чары его подружки, неужели ему было мало того, что она подняла меня на смех перед всеми посетителями? Он вызывал во мне самое живое сочувствие, и я еще тверже решил, что позволю ему бить меня всласть, сколько будет угодно. Я не совсем ясно видел в темноте его лицо, но мог догадываться, что оно бледно, искажено ненавистью и являет собою малопривлекательное зрелище. Бедняга, бедняга! Он, видимо, считал, что, осыпав меня тумаками, докажет превосходство своей любви, и, предвкушая будущее торжество, упивался праведным гневом. Вот она, подлинная страсть: во имя дамы своего сердца отдубасить ближнего до полусмерти. Прекрасный, возвышенный взгляд на вещи! Этот человек был мне глубоко симпатичен, я радовался, что судьба послала его именно сейчас: можно было даже подумать, что он вовсе не из ненависти, но угадав мое желание искупить вину, явился предложить свои услуги в качестве палача; было приятно вспомнить, что между нами сразу же, при первом соприкосновении, возникло нечто вроде содружества, порожденного общей неудовлетворенностью. Он ощущал такую же потребность меня избить, как я — быть избитым, тем самым каждый из нас по-своему осуществлял на практике единый принцип душевной гигиены. Нет, его лицо не было ни печальным, ни обезображенным злобой, оно выражало скорее глуповатое блаженство, как бывает у людей, перед которыми наконец блеснул предмет их вожделения.

Луна, ненадолго скрывшаяся, вновь вышла из облаков и затопила нас потоком ледяного света. Его налитые кровью и, казалось, совершенно неподвижные глаза неспешно обшаривали меня с ног до головы, в застывших чертах сквозило ожесточение и в то же время какая-то опаска, руки, спрятанные в карманы, теребили пальто с изнанки. Он медленно вынул из кармана правую руку, полез за пазуху, вновь вытащил свои часы, настороженно на них посмотрел. Но тут же вскинул голову, смерив меня долгим взглядом, въедливым и подозрительным, как если бы у него были основания думать, что я воспользуюсь его минутной рассеянностью и попытаюсь спастись бегством. Потом, сорвавшись с места, перескочил через поваленное дерево и в два прыжка одолел расстояние между нами, — он хотел наотмашь рубануть меня рукой по груди и повалить на спину, но я сделал нырок и увернулся. Не думаю, что эта первая реакция, позволившая мне избежать боли, объяснялась неискоренимой трусостью; едва ли ее можно было расценить и как ловкий защитный прием, употребленный для того, чтобы извлечь выгоду из растерянности, в которую должна была повергнуть противника сорвавшаяся атака, ведь в этом случае с моей стороны тут же последовали бы ответные действия, — скорее всего, я просто был застигнут врасплох стремительностью нападения и, не имея ни времени, ни возможности собраться с духом, чтобы подавить защитный рефлекс, чисто инстинктивно прянул в сторону, самым унизительным образом разоблачая перед собою собственную ложь.

Зато мгновением позже, когда он налетел на меня снова, я ограничился тем, что, выставив локоть, загородил глаза, и он без особого труда въехал мне сбоку кулаком в челюсть: из угла разбитых губ тотчас потекла густая струя крови. Решив не поддаваться ни страху, ни протестующему чувству личного достоинства — вернее, тому, что еще от него оставалось, — я прилагал лихорадочные усилия, чтобы до конца претерпеть испытание, которое должно было освятить возвращаемую мне свободу, и держал руки по швам, сохраняя довольно комическую позу жертвы, без сопротивления отдающейся в руки свирепого палача. Выведенный из себя моей инертностью, он распрямился во весь свой невеликий рост и что было мочи влепил мне кулаком прямо в лоб; я не удержался на ногах и сел в снег. Попытался встать, но он ударил меня еще дважды: я повалился на спину и замер без движения.

Ликующая радость, которую я ощутил сразу же вслед за этим, — пусть и неотделимая от чувства падения в бездну, — по-моему, непреложно подтвердила, что муку стыда, терзавшего меня при воспоминании о моей вине, могла унять только телесная боль; это нежданное состояние духа, проявлявшееся в какой-то странной веселости, детской приподнятости, счастливой беспечности и полной отрешенности от всего на свете, было таким, что я, дрожа дрожмя, вместе с тем заливался смехом; и переживал я свой восторг столь интенсивно, что, казалось, не существует пытки, какую я не вынес бы в дальнейшем, если только будут причины верить, что она меня возродит, окончательно избавит от бремени сердечных угрызений, — я не мог вообразить испытания, превышающего мои силы, я чувствовал, что они безграничны. И этот же восторг объяснит, почему я нимало не заслуживаю ваших упреков, — вы ведь, поди, уже собрались корить меня за пассивность, вялость, апатичность, расслабленность, вообще невесть за что, откуда мне знать? Обвините меня еще и в трусости, до этого остался крохотный шажок. Напомню, однако: выше, желая объяснить наиболее явные противоречия в своем поведении, я, хотя и рисковал увидеть, что многие из вас потеряют терпение и откажутся следовать за мной далее, чрезвычайно обстоятельным, а нередко и докучливым образом распространялся о том, что, как мне всегда казалось, крайне трудно выразить, — ибо все удерживало меня от того, чтобы прибегнуть к искусственным средствам внушения и с их помощью заставить читателей разделить мои, по всей вероятности, непередаваемые переживания, которые в их глазах обладают весьма сомнительной ценностью и напрочь лишены свойств, присущих обычным эмоциям, но которые я, стремясь сделать понятным целое и оставляя в стороне все иные соображения, просто обязан был представить в истинном свете.

Он склонился надо мной с удивленным видом, слегка покачиваясь; он дышал очень громко, и каждый его выдох обрывался удушливым присвистом, словно был последним. Прошло какое-то время. Сам я тоже хватал ртом воздух и никак не мог отдышаться. Удары пульса отдавались резкой болью в рассеченной и вздувшейся губе. Видимо, глядя на мое лицо, покрытое синяками, он решил, что продолжать было бы слишком жестоко, удовлетворился достигнутым и, оставив меня лежать ничком на мерзлом снегу, хрипящего, сплевывающего кровь, повернулся, чтобы уйти.

Мне стало страшно: а что, если он уже почувствовал облегчение? О себе я еще не мог этого сказать, полагая, что наказан недостаточно, и сделал попытку встать — в надежде, что он, увидев мое внезапное воскрешение, захочет меня добить. Он снова выставил вперед кулаки. Я силился подняться, но обнаружил, что ноги не слушаются. Я знал: чтобы выдержать роль до конца, непременно нужно распрямиться и сделать вид, будто я намереваюсь его ударить. Может быть, все кончится тем, что он меня убьет, — умирать я не хотел, но будь что будет, я с этим примирился. Несколько мгновений мы оба медлили. Как я ни старался, моя воинственная поза оставалась в высшей степени искусственной и неправдоподобной. Было ясно: мне следует напасть первым, иначе он просто уйдет. Я бросился на него, он успел нагнуться; лунный луч осветил его лицо. Тут он потерял терпение и, подпрыгнув на месте, ударил меня

выброшенными вперед ногами. Ударил изо всех сил: я, как подкошенный, упал на колени. Я слышал, что он убегает, потом, мне показалось, какое-то время звонили колокола. Я по-прежнему стоял на коленях и, запрокинув голову, смотрел в черное небо, а по моим щекам текли слезы.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу на боку, зарывшись правым ухом в снег; мои руки вцепились в лацканы пальто, туго стягивая его на груди. Я чувствовал колющую боль во лбу, над переносицей. Чуть позже мне удалось, ворочая бедрами, перекатиться на спину, и я застыл в этой позе, разглядывая ель, высившуюся в легком белом тумане подобно смутному силуэту лунатика; одной рукой я неуклюже ощупывал лицо, потерявшее на морозе чувствительность, а другой шарил по талому насту, на котором лежал. У меня было страшное чувство, будто я нахожусь на дне узкой расселины и никогда, даже ценой безумных усилий, оттуда не выберусь, навеки скрытый от человеческих глаз, потерянный для мира, хотя бы все посетители парка, привыкшие прогуливаться здесь по воскресеньям, ходили вокруг толпами. Полученные удары сказывались теперь сильной болью; чудесный восторг обернулся полным изнеможением. Одного воспоминания об этой боли достаточно, чтобы содрогнуться: нестерпимо думать не столько о мучениях, сколько о постигшей меня тогда неудаче. С горечью понимая, что наказание, которого я так жаждал, не произвело во мне ожидаемой перемены, и стыдясь, что пришлось использовать столь недостойный метод самоистязания, я чувствовал, что должен подвергнуть себя еще одному испытанию, и уж оно-то в отличие от предыдущего окажется действенным, а потому будет оплачено гораздо более жестоким и, вероятно, столь же унизительным страданием, — это испытание казалось мне до того ужасным, что от волнения и жалости к себе я разрыдался как ребенок Дурацкие, что и говорить, слезы, вызванные, может быть, лишь моим глубоко подавленным состоянием. Тем не менее, пересиливая страх и хорошо понимая, что не могу остаться ненаказанным, я спешил смыть грехи и все так же пылко желал заслужить прощение у самого себя; только это желание и побуждало меня делать хоть что-нибудь, несмотря на мое плачевное положение. Еще одной причиной для отчаяния был пронизывающий северный ветер, который точно лезвием бритвы резал мне уши, едва защищенные узеньким и куцым шарфиком. Холод, однако, можно было бы терпеть, сумей я подняться и, перетаптываясь, немного разогнать кровь в замерзших пальцах ног. Но сначала надо было решиться встать; я не был уверен, что у меня хватит на это сил. Все же я смог оторвать от земли верхнюю половину тела и привалиться спиной к стволу рухнувшего дерева. Я сохранял эту позу довольно долго, не шевелясь, вытянув ноги и чинно сдвинув ступни, как лежащая статуя на старинном надгробии; руки я держал на коленях и, не давая слипаться векам, глядел в небо, похожее на свод из кованой стали. Фонари погасли: в самом деле, начинало светать. Лимонная заря вливалась в пустынный парк, стекала каплями с ветвей и карнизов, дробила глыбы мрака между деревьев, и баржи уже расстилали над темной водой густой дым. Меня знобило, я чувствовал страшную усталость. Робкая попытка привстать не имела успеха: я тут же задохнулся, захрипел, и, вынужденный отказаться от своих усилий, опять застыл без движения, прислонившись к дереву. Суставы словно заржавели, все тело, до последней клеточки, омертвело. Стану ли я отрицать, что мое поведение отдавало известной театральностью? Прояви я несколько больше упорства, мне без особого труда удалось бы подняться на ноги; говоря по правде, ни одно из поползновений встать не причинило мне таких уж невыносимых мук; но мороз грыз слишком больно, и мной овладел соблазн: замереть и не двигаться; я уступал ему так же охотно, как летом подставлял обнаженное тело лучам солнца, с тем отличием, что никаких приятных ощущений это ледяное пекло не доставляло. Время от времени я все же пытался растереть отмороженные уши, чтобы они чуточку согрелись; однако вскоре понял, что не могу спокойно терпеть то, что безусловно превосходит мои силы, — я имею в виду не столько лютый холод, въедавшийся в кожу и пронимавший до мозга костей, сколько чувство тоски и безутешного горя, полностью осознанное мной, однако, лишь в тот момент, когда я вдруг, неожиданно для самого себя и не сдерживаясь — к чему располагала окружающая глухая тишина, — испустил стон, как раненое животное. (Немного погодя я начал лелеять в себе это скорбное чувство, надеясь тем самым умерить горячечный телесный жар: к примеру, заставлял себя так и сяк вертеть в голове печальную мысль о беспросветном одиночестве, намеренно бросался в зловонную сточную канаву своего греха, смакуя его горький и едкий вкус, — муки нечистой совести, которой я отдавал себя на растерзание, были превосходной защитой от физической боли, и я механически, сам себе не веря, повторял, что отныне для меня не существует таких вещей, как солнечный луч, приветливая улыбка встречного, звук человеческого голоса; на мой взгляд, было предпочтительнее подвергать пытке мозг и сердце, а не боязливую плоть, и если я все-таки не мог удержаться от того, чтобы время от времени даровать себе краткую передышку, причина была уже не только в горючих слезах, обжигавших лицо, но и в бесчисленных шипах, один за другим, с чудовищной регулярностью и точностью, вонзавшихся в эти наиболее защищенные от мороза части моего тела.)

Я так и лежал на спине, ничего не предпринимая, но в какой-то момент мне показалось, что, уступая этому гибельному настроению, растрачу остатки душевной бодрости и никогда не смогу подняться с земли и уйти. Я возобновил свои старания, и мне удалось, обхватив руками колени, сесть на корточки; вслед за тем рывком распрямился — меня зашатало, развернуло на месте, и я совсем было шлепнулся на живот, но вцепился рукой в нависавшую ветку и удержался на ногах. Мне почудилось, что в этот миг я разом обрел прежнюю силу: предвкушая близкое освобождение, я сделал несколько шагов, сначала робко, вытягивая правую руку в сторону ствола, чтобы, если мне вновь станет худо, на него опереться, потом все более уверенно; но, боясь переоценить свои возможности, остановился и прислонился к одному из деревьев; там на некоторое время задержался, вынул карманное зеркальце, расческу, провел ею по волосам, поднял с земли шляпу, которая из-за снега, налипшего сверху и на поля, приобрела вид пирожного со взбитыми сливками, и заботливо обмел ее сперва ладонью, а затем носовым платком, после чего привел в порядок расхристанное пальто, мятое и жеваное, как будто его постирали. Но едва я нагнулся, чтобы смахнуть снег с краев брюк, как острая боль в пояснице заставила меня громко вскрикнуть, — я полетел головой вперед и еле успел, выставив руку, защититься от удара. Растянувшись на снегу, я тут же попытался снова встать, хотя чувствовал, что потерял много сил; я упирался обеими руками в землю и подтягивал туловище: мне бы только добраться до упавшего дерева, думал я, а там обопрусь на него и, если спину опять разломит, не буду отпускать рук, пока не смогу толком выпрямиться. Вопреки ожиданиям, эта операция оказалась достаточно простой, я был далеко не так слаб, как предполагал, и мне удалось встать на ноги, схватившись за развилину одной из ветвей над головой. Вновь обретя вертикальное положение, я не решался даже шагу ступить и некоторое время пребывал в неподвижности, боясь дохнуть, стискивая одной рукой ветвь, а другую засунув глубоко в карман. Тут-то и произошло нечто необыкновенное.

Не исключено, что когда-нибудь я смогу докопаться до все еще неясных для меня причин странного отрадного чувства, возникшего во мне задолго до того, как я внезапно услышал детские голоса. Может быть, ослабев от побоев и слишком долгого бодрствования, я на мгновение задремал стоя, с открытыми глазами, как лошадь, и уже во время краткого забытья это звонкое, ровное, мерное пение оказало на меня умиротворяющее действие — эффект, сохранившийся и после моего пробуждения? Впрочем, повторю еще раз: причин перемены я не знал, и этим незнанием, вероятно, следует объяснять то, как резко я очнулся и как стремительно — словно вдруг разбежались грозные тучи, открывая светлое небо, — улетучился мой страх; в то же мгновение я ощутил твердую уверенность, что теперь мне дано, не испытывая мук совести, наслаждаться всеми дарами жизни, и меня наполнило такое сильное ощущение счастья, что мое истерзанное тело — обмороженная кожа, кровоподтеки на руках и ногах, головная боль, вызванная отчасти тяжелым похмельем, ноющие, негнущиеся суставы, — почти перестало доставлять мне страдания. В одном я уверен точно: какое-то время, прежде чем эта музыка достигла моего слуха или, по крайней мере, прежде чем я смог ее отчетливо расслышать, мной владела необъяснимая радость. (Хотя это не само собой вытекает из моего скупого рассказа, я вполне допускаю, что мои нервы готовы были реагировать на то, в чем они испытывали настоятельную потребность, много быстрее, нежели органы чувств.) В первую минуту я поклялся бы, что голоса нисходят с неба или долетают с другого конца света, между тем как они, волна за волной, взмывали в ледяной воздух совсем рядом со мною, и к этому хору примешивался почти беззвучный шелест, схожий с переплеском множества просыпающихся крыльев. В этих голосах было нечто столь необычное, столь иносказательное, загадочное, что я подумал: лишь немногим избранным дозволено их слышать, да и воспринять это пение, видимо, способен не всякий; и во мне все более укреплялась лестная мысль, будто я пользуюсь редкой привилегией потому, что меня сочли ее достойным, больше того — что она предназначается только мне.

Но эта приятная иллюзия рассеялась в мгновение ока: действительность, как я тут же убедился, была гораздо менее возвышенной, музыка окликала меня не с неба и не с другого конца света, а всего лишь из-за тянувшейся вдоль канала мощной стены, откуда, я уже об этом говорил, в определенные часы дня доносились крики и смех семинаристов — тех угрюмых, нахмуренных подростков, что каждый четверг выходили стайками в город и, подметая мостовую своими замызганными черными сутанами, прогуливались под предводительством взрослого наставника с гладко выбритым подбородком и в таком же одеянии, который сновал вдоль строя, бросая время от времени резким, грубым голосом отрывистые замечания, пресекавшие их монотонное шушуканье.