Борьба на юге

Дорнбург Александр

В первый день прихода большевиков, я нашел себе убежище на ночь в вырытом персами подземном ходе, который мы заложили досками. Там же часто я прятался первое время от "товарищей".

Позднее, когда прошел первый вал красного террора, я снова перебрался в арендованную часть дома калмыками в Богатяновке. Наши хозяева жили семьей в количестве 4-х женщин, в небольшом домике в глубине двора. Обыски у них прошли сравнительно благополучно, если не считать изъятия нескольких золотых вещей и предметов одежды, понравившихся красногвардейцам. Кроме того, имели они и "охранное свидетельство о произведенном у них обыске".

Безопасность нахождения и здесь, конечно, была относительная, так как каждую минуту

могла ворваться банда солдат и арестовать меня, как подозрительного. Приходилось с револьвером не расставаться, быть все время настороже, не раздеваясь спать тревожным сном. Мало-помалу я свыкся с подобным положением. Стал интересоваться жизнью наших ближайших соседей, занимавших большой дом в начале улицы и несколько маленьких, располагающихся далее в частном секторе.

Мне стало известно, что в день оставления белыми города, жене домовладельца привезли ее брата-партизана, тяжело раненого. Найти врача в этот день не удалось. Однако, храбрая женщина не растерялась. Как умела, она сама перевязала раны брату, терявшему часто сознание, уложила его в постель, накрыв с головой и, в предвидении обыска, разложила большую часть наличного золота и денег на видном месте в комнате, наиболее удаленной от раненого. Едва она закончила свои приготовления, как раздался стук в дверь, и послышались грубые голоса, требовавшие их впустить. На вопрос вошедших красногвардейцев — кто здесь живет и где мужчины, — она сохраняя самообладание, ответила: "мой муж — чиновник, пошел на службу, в доме сейчас, кроме меня, находится мой брат, умирающий от тифа.

При этих словах, она спокойно полуоткрыла дверь, как бы приглашая красногвардейцев следовать за ней и лично убедиться. Последние замялись. Перспектива посещения заразного больного совершенно их не прельщала. Все их внимание приковывали к себе золотые вещи и деньги, лежавшие в разных местах комнаты. Уловив это и не желая своим присутствием стеснять бандитов, она одна пошла к больному, а когда вернулась, то не нашла ни золота, ни денег, ни красногвардейцев. Только на дверях исчезнувшие посетители оставили лаконическую записку: "обыск был, в доме тифозный больной".

Не лишено интереса, что своего сына 15-летнего партизана-гимназиста, прибежавшего домой 9-го февраля, эта дама передала "на сохранение" к сапожнику, занимавшему в другом конце улицы маленький домик. Он обещал ей сохранить мальчика, но под одним условием: если власть большевиков падет, то она, в свою очередь, использует свое влияние и защитит его перед новой властью. Как я узнал, сапожник этот играл среди большевиков видную роль в городе, находясь в "совете пяти района" и был, в сущности, большой канальей. Когда мы снова овладели Ростовом, и этот сапожник был арестован, дама сдержала обещание и своим настойчивым заступничеством, вымолила ему свободу. Подобные "перестраховки", кстати сказать, были здесь явлением довольно распространенным.

Бродя как-то по городу, меня однажды окликнула какая-то женщина. Оказалась это какая-то дальняя родственница Полякова. К счастью, последняя его с ней встреча была лет десять тому назад.

Она еле узнала меня в бродяге с ужасным одеянием, долго подозрительно и внимательно смотрела на меня, прежде чем окликнуть. Думаю, что только благодаря этому удачному маскараду, я до конца остался не узнанным большевиками и их агентами, наполнявшими город.

В уютной гостиной, за чашкой чая, долго длилась наша задушевная беседа. Спешили с друг другом поделиться настоящими переживаниями. Между прочим, она призналась мне, что в одной из комнат ее дома, лежат два сильно искалеченных партизана, которых она 9-го февраля, в буквальном смысле слова, подобрала на улице и приютила у себя, рискуя сама за это жизнью.

— Но разве можно было оставить этих несчастных юношей умирать на улице ночью — сказала

она. — У них здесь нет никого, ни родных, ни знакомых. Подвода с ними случайно стала недалеко от моего дома. Возница бросил лошадей и сбежал. Несчастные громко стонали, но никто не решался оказать им помощь, боясь большевиков, уже входивших в город. Я сжалилась над ними и когда наступила темнота, сама незаметно перетащила их к себе, обмыла раны и перевязала их. Только один раз, я испытала ужасный страх, когда ко мне ворвалась ватага пьяных солдат. Они всюду шарили, все перевернули в доме, отбирая лучшие вещи себе. Я не протестовала, и, готова была все отдать и лишь ломала голову, какой придумать ответ, если красногвардейцы обнаружат комнату, где лежат раненые и потребуют ее открыть. Не за себя я боялась, а за юношей, которых большевики не пощадили бы. Слава Богу, они не заметили этой двери, прикрытой для маскировки ковром, и потому все обошлось благополучно. А теперь мои питомцы уже поправляются, и я надеюсь, — добавила она, — скоро будут совсем здоровы.

Так вот откуда у русских такая устойчивая любовь к настенным коврам! Таких случаев, когда русская женщина, проявила необыкновенное мужество, удивительную отзывчивость и заботливость в отношении раненых офицеров и партизан в Ростове, я мог бы рассказать сотни.

В лазаретах сестры, рискуя жизнью, самоотверженно спасали раненых, скрывали их, прятали в частные дома, заготовляли подложные документы. Я знаю, как по ночам, женщины храбро шли отыскивать тела убитых среди мусорных ям, выносили их на своих плечах и тайно предавали погребению. Мне известно, как женщины, сами голодая, отдавали последние крохи хлеба раненым и больным офицерам. Я знаю, что в тяжелые минуты нравственных — переживаний, колебаний и сомнений, они своим участием вносили бодрость и поддерживали угасающий дух. Я помню, как находчивость женщины и ее заступничество спасли от неминуемой смерти не одну жизнь.

И я думаю, что за все это святое самопожертвование и человеколюбие, проявленное русской женщиной в жуткие дни борьбы с большевиками, ее имя будет занесено в историю большими золотыми буквами на одном из самых видных мест.

Вот наши персы и вырыли тоннель к банку. Мы рассчитали их, я рекомендовал по скованному льдом Дону уходить на другой берег и пробираться в Азов. Там уже ждать весны, или же не ждать у моря погоды, а пробираться дальше в Ейск или Темрюк. Изрядно напуганные творящимися в городе погромами и расстрелами, наши иранцы с Рустам-акой ушли первой же ночью. Мы же ждали ближайшей ночи с субботы на воскресенье. Я ощущаю себя кавалеристом на острие решительной атаки. Решающей исход не только сражения, но и войны.

Пока же калмыки договорились в качестве монгольских купцов арендовать на утро грядущего понедельника три грузовые подводы у перевозчиков. Перевести тяжелый груз в станицу Кагальницкую. Потом там наймем подводы у казаков и будем пробиваться на Сальск и Элисту-Сале. Чужаков я нанял еще и потому, что изрядно опасался, что получив золото, мои калмыки грохнут меня где-нибудь по пути. Меры по противодействию я, конечно, принимал. Джа-Батыру я говорил, что "я святой, внутри пустой" вижу будущее чудесным образом, словно Далай-лама, и большевики у калмыков попьют море крови.

Спастись они могут, только держась меня. Я им отдам половину добычи, но чтобы уйти за кордон со мной Джа-батыру и его людям надо будет так же делать инвестиции. Пока моим прогнозам не слишком верили, но время покажет. Черты лица калмыцкого урядника были настолько бесстрастны, что не получилось бы при всем желании не только описать его мысли и эмоции, но даже и просто сфокусировать на них свое внимание. Кроме того, в случае неприятности я был готов стрелять первым из кармана. Как гласит первое правило банкира: «Всегда защищайте свои инвестиции».