Борьба с безумием

де Крюи Поль Генри

Долорес, женщина атлетического телосложения, мог­ла бы смело работать цирковой акробаткой. Она выста­вила все фрамуги в окнах одиннадцатого корпуса и совер­шенно голая, с одним только полотенцем вокруг бедер, пе­релетала, как обезьяна, от окна к окну, к удовольствию темных, пустоголовых зрителей, наблюдавших эту кар­тину. Она была хорошо знакома с электротехникой; с по­мощью искусно скрываемых инструментов она тайком снимала колпачки с выключателей и заявляла, что элек­тропроводка никуда не годится. Долорес придерживалась особого мнения о применявшемся к ней лечении. При попытке успокоить ее электрошоком она сшибла с ног док­тора и разбила электрошоковый аппарат вдребезги. Од­нажды она сорвала халат с надзирательницы и отняла у нее ключи,

но тут же отдала все это другой надзиратель­нице, заявив, что та надзирательница слишком глупа и не умеет обращаться с сумасшедшими людьми. Долорес была крепко убеждена в своих правах на личную свободу, и, когда в поисках драгоценного камня нефрита, в краже ко­торого она подозревалась, врач и надзирательницы попы­тались сделать интимное внутреннее исследование ее пер­соны, Долорес запросто отшвырнула доктора в один конец комнаты, а надзирательниц - в другой. Она вышла побе­дительницей: обыск так и не состойся. Она отказалась носить больничное платье и, будучи хорошей швеей, сама смастерила себе шаровары и куртку из старых, списанных на ветошь больничных одеял. Она охраняла безопасность всего населения одиннадцатого корпуса; объявив, что ку­рительная комната - это место размножения крокодилов, она загородила собой дверь в курительную и никого туда не впускала. Долорес была бесстрашна. Когда она виде­ла приближавшуюся к ней кучку мужчин, специально вызванных, чтобы запереть ее, Долорес кричала не своим голосом: «Вот идет миссис Пилларс со своими палача­ми из Чикаго!» - и, когда она врывалась в их боевое построение, разыгрывалась сцена, которую стоило по­смотреть.

В конце концов Долорес была переведена в закрытую заднюю палату, как совершенно безнадежная. Фрэнсис Бэйр оставалась при ней, всячески успокаивала, никогда не ругала, терпеливыми уговорами старалась отгонять ее ругала, фантазии и стойко защищала ее от нападок сумасшедших больных и ворчливых надзирательниц. Фрэнсис научилась ловко увертываться от неожиданных «боковх ударов» слева и от прямых «свингов», наносимых не чем иным, как мощными кулаками неисправимой Долорес.

И вот на сцену появился Джек Фергюсон с серпазилом и своей обаятельной улыбкой, но Долорес не желала принимать никаких лекарств. Тоогда Фрэнсис Бэйр стала под­мешивать химикалии - к счастью, они были безвкусны - в каждое блюдо, подававшееся Долорес, и следила за тем, чтобы та все съедала. Вскоре Долорес успокоилась.

– Я тут совершенно ни при чем, - сказал Джек, - это все миссис Бэйр. Она девять лет подготавливала Долорес к тому, чтобы лекарства возымели действие.

– Приходя в одиннадцатый корпус, доктор Фергюсон всегда беседовал с Долорес, - рассказывала миссис Бэйр.
– Было на что посмотреть, когда она в разговоре проявляла не только спокойствие, но и совершенно ясное сознание, воскресшее в ее замечательном мозгу.

Вся больница была поражена смелостью Фергюсона, когда он отпустил Долорес на сельскохозяйственные ра­боты. У нее появлялись еще навязчивые мысли о перепла­нировке больницы; иногда она затыкала канализационные трубы и строила плотину на ручье. Но доктор Фергюсон только улыбался и, грозя пальцем, говорил:

– Долорес! Смотри у меня!

Теперь уж не приходилось давать ей лекарства с пи­щей - она сама глотала таблетки. Она сбросила самодель­ное фантастическое одеяние. И, наконец, она стала одна уходить из больницы три раза в неделю, чтобы помогать своей матери по хозяйству. Она самостоятельно делала все закупки для семьи.

Красивая, статная, белокурая, с умными серыми глазами, Долорес выглядит обычной служащей жен­щиной, какой она была до своего сумасшествия десять лет назад.

– Если бы вы встретили ее в городе, вы не могли бы ее отличить от совершенно нормальных людей, - говорит Фрэнсис Бэйр.

Недавно Долорес явилась в кабинет Фергюсона.

Доктор Фергюсон, мне предлагают работу по сбору вишни. Я лично согласилась - даете ли вы на это свое разрешение?- спросила Долорес почти

робким тоном.

– Да, я даю вам разрешение!- сказал Джек.

– Это только одна из больных Фрэнсис Бэйр, - ска­зал Джек.
– Все ее больные выплывают с самого дна на поверхность и самостоятельно устраиваются на работу. Фрзнсис Бэйр выполняет свои обязанности, как самый лучший домашний врач. Она сама дает больным лекар­ства и назначает их pro re hata - как того требуют обсто­ятельства.

Затем в живой, яркой форме - совсем не по-англий­ски - Джек объясняет, что значит для него Фрэнсис:

– Она мои глаза, мои уши и все мои научные наблю­дения. Эти наблюдения показывают, как мы изменяем по­ведение самых трудных, так называемых безнадежных пси­хотиков.

До появления новых лекарств в отделении Джека было четыре запертые палаты для беспокойных больных. Теперь осталась только одна - одиннадцатый корпус. Такая палата необходима для приема неисправимых, буйствую­щих, опасных больных, переводимых из других палат или из других больниц, для проблемных случаев из психиа­трической клиники Мичиганского университета и Инсти­тута судебной психиатрии в Ионии - одержимых мыслями об убийстве, которым требуется «максимальная изоляция».

– Вы говорите, что одиннадцатый корпус мало напо­минает своей обстановкой сумасшедший дом?
– говорит Фрэнсис Бэйр.
– Вы бы посмотрели, чем он был два года назад, тогда смогли бы по-настоящему оценить, чем он стал теперь.

В одиннадцатом корпусе висят гардины и драпри, и редко случается, чтобы больной пытался их сорвать. В одиннадцатом корпусе имеется радиола, и больные танцуют под ее музыку - не прежнюю дикую пляску; есть телевизор, осаждаемый больными, которые, не отры­ваясь, смотрят и слушают. Есть пианино, и есть больные, которые неплохо на нем играют. Есть книги, которые никто не бросает в чужие головы, а читают. Получаются популярные журналы, и никто их больше не использует для затыкания водопроводных труб.

– Как вам удается все это сохранять?
– спросил я Фрэнсис Бэйр.
– Ведь поступают же к вам хулиганы, раз­рушители, остервенелые...

– Да, - сказала Фрэнсис, - но теперь, когда у нас есть новые лекарства, они недолго остаются в таком состоянии.

Френсис, казалось, была огорчена, что в своем восхищении сестрами-надзирательницами я забываю о докторе Фергюсоне. В конце заметки с описанием ее работы Фрэн­сис пишет:

«Если бы все работающие с душевнобольными придер­живались философии доктора Фергюсона, а именно: «По милости провидения я вошел сюда добровольно и без помощи ключей», - они лучше могли бы помочь тем, кто так отчаянно нуждается в помощи».

Долорес вполне согласна с Фрэнсис Бэйр. Долорес внимательно рассматривает меня своими недавно ожив­шими серыми глазами и хочет дать мне небольшой отзыв о Джеке с точки зрения пациентки.

– Не забывайте, что доктора Фергюсона обожают в этой больнице.

– Нет, нет, я этого не забуду, не беспокойтесь, милая Долорес.

– Случалось ли вам задумываться над тем, каким образом пожелать тяжелобольному «веселого рожде­ства»?
– спрашивает меня старшая надзирательница Дон­на Пилларс.
– Как можно это сделать без того, чтобы не вызвать у больного ассоциации с действительно веселым рождественским праздником прошлых лет? Как это сде­лать, чтобы больной не заплакал?

– Если вам не приходилось поздравлять с веселым рождеством безнадежного душевнобольного, - продолжает поучать меня Донна, - то попробуйте представить самого себя запертым в нашей больнице в продолжение долгих лет, оторванным от семьи и друзей. Один за другим пере­стают они писать вам. Открыток становится все меньше и меньше. И наконец вы совсем забыты, между тем как Другие весело справляют праздник. Веселое рождество означает для вас только новую волну тоски о пропавшей жизни.

Остро болея душой за своих заброшенных пациенток, любвеобильная Донна Пилларс сгущает краски.