Боярщина
Шрифт:
– Отчего же вы за ними не поехали?
– Я не знал, куда они уехали.
– А разве этого нельзя было узнать?
Эльчанинов смешался.
– Я и сам не знаю, как это случилось, - начал он, поправившись, - но только мы потеряли друг друга из виду. Три года прожил я в адских мучениях, как вдруг услышал, что она здесь; бросил все, бросил службу, все надежды на будущность и приехал сюда, чтоб только жить близ этой женщины, видеться с нею; но и на этот раз удачи нет. Маленькая неприятность, которую я имел недавно с ее мужем, не позволяет мне бывать у них в доме. Переписка осталась единственным утешением; но и та, без вашей помощи, невозможна. Не откажитесь, добрый друг, сделать человека счастливым, дайте возможность хоть несколько вознаградить
Эльчанинов вздохнул. Савелий слушал его очень внимательно.
– А Анна Павловна вас любит?
– спросил он.
– Это очень щекотливый вопрос, - отвечал Эльчанинов, - впрочем, я вам скажу: она любит меня.
– Она очень несчастлива в замужестве!
– сказал Савелий.
– Знаю, - отвечал мрачно Эльчанинов.
– Я готов был почти убить этого господина; но что из этого какая может быть польза! Скажите лучше, друг: исполните ли вы мою просьбу?
– Извольте!
– отвечал Савелий.
Эльчанинов бросился его обнимать.
Весь остальной день приятели только и говорили, что об Анне Павловне, или, лучше сказать, Эльчанинов один беспрестанно говорил об ней: он описывал редкие качества ее сердца; превозносил ее ум, ее образование и всякий почти раз приходил в ожесточение, когда вспоминал, какому она принадлежит тирану. Ночью он изготовил к ней письмо такого содержания:
"Бог вам судья, что вы не исполнили обещания. Боюсь отыскивать тому причины и заставляю себя думать, что вы не могли поступить иначе. Безнадежность увидеться с вами заставляет меня рисковать: письмо это посылаю с С... Н... Он добрый и благородный человек, в глубоком значении этого слова. Чтобы не умереть от грусти, я должен с вами видеться. Если пройдет несколько дней и я не увижусь с вами, не ручаюсь, что со мной будет... Я не застрелюсь - нет! Я просто умру с печали... Прощайте, до свиданья".
Савелий ушел поутру, обещаясь в тот же день принести Эльчанинову ответ.
XI
В Могилках между тем шло, по-видимому, прежним порядком. Задор-Мановский только что приехал из города. Анна Павловна не так хорошо себя чувствовала и почти лежала в постели. Прием графа сделал на нее самое неприятное впечатление. Оскорбленная его обращением, она едва в состоянии была скрыть неприятное чувство, которое начал внушать ей этот человек, и свободно вздохнула тогда только, как выехала от него и очутилась одна в своей карете; а потом мысли ее снова устремились к постоянному предмету мечтаний - к Эльчанинову, к честному, доброму и благородному Эльчанинову. Тотчас по приезде своем, не переменив даже платья, пошла она к Лапинской роще, в нетерпении скорее узнать, взял ли он письмо и нет ли еще его там, потому что было всего восемь часов вечера, но никого не нашла. Со вниманием начала она осматривать то место дерева, где положена была записка, - там ее не было. На сердце Анны Павловны начинало становиться легче; но вдруг она заметила что-то белое, лежавшее на дне трещины, и с помощью прутика вытащила бумажку.
– Это была ее записка. Все надежды рушились: она не будет его видеть завтра, может быть, никогда. Он рассердился и оставил ее одну, опять одну, среди ее мук, в то время, когда ей угрожает еще новая опасность от графа. Не помня почти себя, она возвратилась домой и бросилась на кровать. Тысяча средств было придумано, чтобы известить Эльчанинова, но ни одно не было возможно, и, таким образом, прошли три страшные, мучительные дня; от Эльчанинова не было ни весточки. В припадке исступления Анна Павловна решилась идти пешком в усадьбу его, которая, она слыхала, в десяти всего верстах; идти туда, чтобы только видеться с ним и выпросить у него прощение в невольном проступке, и, вероятно бы, решилась на это; но приехал муж, и то сделалось невозможно. Сама не зная, что делать, бедная женщина притворилась больной и легла в постель. Михайло Егорыч возвратился на этот раз в более, казалось,
– Уж не сиятельные ли любезности уложили тебя и постель?
– сказал он шутя.
Анна Павловна ничего не отвечала.
Постояв еще немного в спальной, Мановский вышел, отобедал и потом, вытянувшись на диване в гостиной и подложив под голову жесткую кожаную подушку, начал дремать; но шум мужских шагов в зале заставил его проснуться.
Это был Савелий.
– Здорово, брат, - сказал хозяин, не поднимаясь с дивана и протягивая свою огромную руку гостю.
Мановский обходился с Савельем ласково, потому что часто нуждался в нем по хозяйству.
– Здравствуйте, - отвечал тот, садясь на ближайшее кресло.
– Что скажешь новенького?
– Вы говорили мне побывать у вас.
– Да, похимости [10] , брат, у меня на мельнице; черт ее знает что сделалось: не промалывает. Мои-то, дурачье, никак в толк взять не могут.
– Камни плохи?
– Новые: с полгода как купил. Посмотри, пожалуйста; сегодня некогда, а завтра.
– Мне до завтра нельзя остаться.
– Ну, полно, Савелий, погости, братец; скажи-ка лучше, здорова ли соседка твоя Клеопатра Николаевна?
10
Похимости - поворожи, поколдуй; здесь - постарайся исправить.
– Я ее не видал. А ваша Анна Павловна?
– Больна, братец; должно быть, простудилась. Хилая она ведь такая.
– И очень больна?
– спросил Савелий.
– Да, лежит.
"Увижу ли я ее, - подумал Савелий, - придется ночевать. Авось, утром выйдет".
– Кто там?
– закричал Мановский, услышавши небольшой шум.
Вместо ответа в комнату вошел Иван Александрыч, бледный, на цыпочках, как бы удерживая дыхание.
– А, ваше сиятельство!
– сказал хозяин.
– Прошу покорнейше пожаловать. Сколько лет, сколько зим не видались.
Мановский был в очень добром расположении духа.
Но Иван Александрыч вместо ответа только кланялся.
– Что это вы такие пересовращенные? Уж не уехал ли ваш дядюшка?
– Никак нет-с. Его сиятельство еще долго проживут.
– Благодарение господу!.. Садитесь, батюшка Иван Александрыч.
Иван Александрыч сел.
– Расскажите-ка нам, что поделывает ваш сиятельнейший дядюшка, каково поживает, каково кушает?
– То есть каково здоровье его сиятельства?
– Да, хоть каково здоровье?
– Очень хорошо-с.
– Благодарение господу! Да сохранит он его на долгие дни.
Иван Александрыч переминался.
– Я имею вам, Михайло Егорыч, нечто сказать, - проговорил он нетвердым голосом.
– Мне?.. А что бы такое?..
– Я могу сказать только один на один.
– Странно!.. Уж не хотите ли у меня для дядюшки попросить денег взаймы? Вперед говорю: не дам.
– У его сиятельства у самих денег целые горы.
– Так что бы такое это было?
– При людях не могу, Михайло Егорыч, ей-богу, не могу...
– При людях не можете?.. Делать нечего... выдь, брат Савелий, пройди к жене в спальню... Знаешь, где?
– Знаю, - сказал Савелий, обрадованный случаем повидаться с Анной Павловной, и вышел.
– Ну, говорите, - сказал Мановский.
Иван Александрыч медлил; лицо его было бледно, руки и ноги дрожали.
– Да что это с вами?
– спросил Задор-Мановский, видя смущение его.
– Михайло Егорыч, - начал, наконец, дрожащим голосом Иван Александрыч, - я дворянин; не богатый, но дворянин; понимаете, в душе дворянин!