Божественное пламя

Рено Мэри

Конница Никанора снова была илой Александра.

Препирательства заняли какое-то время; множество гонцов от Демарата к царю и обратно проделали трудную дорогу между Эпиром и Пеллой. Центральным пунктом сделки, достигнутым после многих ухищрений, стало то, что каждая партия отказалась от торжества победы. Когда отец наконец встретил сына, оба почувствовали, что сказано уже достаточно, и избавили себя от необходимости объясняться второй раз, теперь на словах. Каждый оглядел противника с любопытством, обидой, подозрением, сожалением и робкой надеждой, которую и тот и другой скрывали слишком хорошо.

Под взыскательным взглядом Демарата они обменялись

символическим поцелуем примирения. Александр вывел вперед свою мать; Филипп поцеловал и ее, отметив про себя, что гордыня и ненависть испещрили ее лицо еще более глубокими морщинами, чем прежде, и с удивлением вспомнил свою былую юношескую страсть. После этого все трое разошлись, чтобы, вернувшись в русло старой жизни, обнаружить: ничто не осталось по-прежнему.

До сих пор большинство придворных избегало вставать на чью-либо сторону. Только отдельные группки — Атталидов, шпионов Олимпиады, друзей и товарищей Александра — ссорились и интриговали. Но появление изгнанников произвело на Пеллу такое же действие, как кислая закваска — на молоко. Началось брожение, все спешили размежеваться.

Молодые знали, что Александр молод тоже, но превзошел старших; что, когда завистливые старики пытались его свергнуть, он выстоял и оказался победителем. Их собственное едва тлеющее недовольство он обратил в пламя неповиновения; он был их героем-жертвой. Даже обиду Олимпиады, поскольку она была его матерью, они сделали своей собственной. Видеть, как твою мать позорят, а твой отец, старик, которому за сорок, в глазах всей Македонии выставляет себя на посмешище, женясь на пятнадцатилетней девочке, — можно ли молча проглотить такое? Наконец увидев Александра, они приветствовали его с яростным пылом, и он не смог их не ободрить.

Его лицо удлинилось. Постепенно, с годами, черты его становились более суровыми, но замкнутая отрешенность взгляда появилась недавно. Восхищение юношей смягчило его, и теплая, доверчивая улыбка была для молодых наградой.

С Гефестионом, Птолемеем, Гарпалом и остальными товарищами его изгнания обращались с благоговейным уважением; их рассказы становились легендой. Они не предали своего друга. Все их истории повествовали об успехе: охота на леопарда, стремительные налеты на границу, славная победа в межплеменной войне. Их гордость и любовь были отданы Александру, они переменили бы, если б смогли, самые его воспоминания. Его благодарности, пусть и невысказанной, им было достаточно, они чувствовали себя любимыми. Вскоре и молодым, и самим себе они стали казаться признанными вождями; они начали показывать это, иногда осторожно, иногда — нет.

Собралась партия Александра. Ее составили люди, которые любили его или рядом с ним сражались, кому, может быть, где-то во Фракии, раненому или полузамерзшему, он уступил свое место у костра и свой кубок с вином; или те, чье иссякающее мужество он вновь зажег каким-нибудь словом; здесь были и те, кто рассказывал ему разные истории в караульной, когда он был ребенком; и все те, кто, оглядываясь назад, на годы беззакония, хотел прежде всего сильного наследника; и те, кто ненавидел его врагов. Могущество и гордость Атталидов росли с каждым днем. Парменион, некоторое время назад овдовевший, женился на дочери Аттала, и царь был его дружкой.

В первый же раз встретившись с Павсанием наедине, Александр поблагодарил его за гостеприимство, оказанное его родом. Спрятанные в бороде губы слегка раздвинулись, словно пытаясь ответить на улыбку улыбкой, но они окончательно утратили гибкость.

— Безделица, Александр. Для нас это было честью… Я бы сделал для тебя большее.

На мгновение их глаза, Павсания — изучающие, Александра — вопрошавшие, встретились, но

Павсания всегда было нелегко понять.

У Эвридики был теперь прелестный новый дом на склоне холма, недалеко от дворца. Сосновый лес был сведен, чтобы расчистить место, а статуя Диониса, стоявшая в роще, возвращена царице Олимпиаде, которая ее там поставила. Это было не древней святыней, а всего лишь прихотью, в устах молвы всегда сопрягавшейся с неким скандалом.

Гефестион, появившийся в Пелле слишком поздно, чтобы разбираться в таких вещах, знал, как и все другие, что законность сына зависит от чести его матери. Конечно, он должен защищать ее, у него не было выбора, но почему с такой страстью, с такой жестокостью к своему отцу, с такой слепотой к собственному благу? Истинные друзья делят все, кроме прошлого, оставшегося за границей их встречи.

То, что у царицы есть своя партия, все знали даже слишком хорошо; ее комнаты были похожи на зал собраний оппозиции какого-нибудь южного города. Когда Александр туда шел, Гефестион чувствовал, что теряет терпение. Да знал ли он, что замышляла его мать? Что бы там ни было, но, когда беда случится, царь поверит, что он знал все.

Гефестион был молод; он разделил потрясение Александра, когда льстецы, некогда усердные, стали держаться на расстоянии. Самые победы Александра были для них теперь предостережением. В Македонии, с ее историей, он был отмечен опасностью, как пантера — яркими пятнами. Александр всегда презирал рабскую угодливость, но в нем жило желание быть любимым. Теперь он учился узнавать, кто из его окружения этим воспользовался. За уроками со зловещей спокойной насмешкой наблюдал царь.

— Ты должен попытаться сгладить ваши разногласия, — твердил Гефестион. — Он хочет этого, иначе зачем было тебя возвращать? Младший всегда подходит первым, в этом нет позора.

— Мне не нравится, как он на меня смотрит.

— Он может думать точно так же, вы оба дошли до предела. Но как ты можешь сомневаться в том, что ты его наследник? Кто еще остается? Арридей?

Идиот недавно был в Пелле на одном из праздников. Родня его матери всегда подводила его, наряженного и причесанного, выразить почтение Филиппу, который с гордостью признал Арридея своим сыном, когда тот прелестным, здоровым на вид младенцем был вынесен из комнаты роженицы. Теперь ему исполнилось семнадцать; он перерос Александра и, пока его нижняя челюсть не отвисала, походил внешностью на Филиппа. Его перестали брать в театр, потому что он разражался громким смехом в самых трагических местах, и на серьезные обряды, из опасения, что с ним случится припадок. Во время таких припадков Арридей падал и бился на земле, как выброшенная на берег рыба, в грязи, весь мокрый. Эти припадки, как говорили врачи, и ослабили его рассудок, до этого он был обычным ребенком. Арридей наслаждался зрелищем пира, повсюду ходя за старым рабом, как маленький мальчик за своим педагогом. В этом году у него выросла черная бородка, но он не расставался со своей куклой.

— Что за соперник! — говорил Гефестион. — Почему бы тебе не успокоиться?

Дав этот добрый совет, он выходил из комнаты, натыкался на кого-нибудь из партии Атталидов или даже на одного из многочисленных врагов Олимпиады, приходил в негодование от любого их слова и кидался в драку. Всем друзьям Александра приходилось участвовать в таких потасовках, а Гефестиону, с его бешеным нравом, чаще всех. Истинные друзья делят все, особенно врагов. Позднее он мог корить себя, но все они знали, что Александр никогда не упрекнет их за эти доказательства любви. Он не настраивал их против кого бы то ни было, но вокруг него облаком стояла та особая отчаянная преданность, от которой, как от кремня, сыплются искры.