БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

Половец Александр Борисович

А тогда, помню, после официального открытия выставки мы оказались в отеле в Беверли-Хиллз, где он остановился. Кажется, это был «Эрмитаж», с хозяином которого, венгерским евреем Ашкенази, владельцем теперь уже трех роскошных отелей, он поддерживал дружеские отношения. Потом к нам присоединились Сережа Сорокко, совладелец галереи Боуэл-Хопкинск в Сан-Франциско, Нахамкин Эдуард, приехавший из Нью-Йорка на открытие этой выставки, и чуть позже — Владимир Буковский, которого с Шемякиным связывают многие годы дружбы. Но до их прихода я успел основательно расспросить Шемякина, и ответы его легли в основу приводимого ниже текста.

— Прежде

всего: 14 лет назад, когда я оставил Россию и приехал во Францию — это была, я бы сказал, другая страна, — рассказывал Шемякин. Хотя и тогда многие французы мне говорили, что я уже опоздал, что это не та Франция, которой мы привыкли любоваться в своем воображении, которая оказывала на нас огромное духовное влияние — Франция Эдит Пиаф, молодого Ива Монтана, Шарля Азнавура, Шарля Трене. И это, действительно, было так: в стране начался спад духовного уровня культурной жизни, оставалось мало художников, чьи работы казались бы интересны и сегодня.

Самое же главное, — с каждым годом моей жизни там я чувствовал, как мне становится тоскливее. Приближался какой-то творческий тупик. И я понял — для того, чтобы мне и дальше развиваться как художнику, я должен покинуть эту страну. Почему в Америку? Здесь я впервые начал работать с галереей Нахамкина, здесь проходили мои первые вернисажи, здесь я ходил по галереям в Сохо, который тогда выглядел довольно мрачным и не таким снобистским, каким он мне представляется сегодня, когда я живу здесь.

Словом, Америку я знаю давно. И я вижу, как здесь, наряду с чисто американскими нелепостями и с чисто американским размахом, постоянно идет какой-то эксперимент, и как, наряду с искусством, которое может показаться диким и чудовищным для европейского, для русского глаза, время от времени как бы вспыхивают новые и чрезвычайно интересные течения. Главное же: Америка — молодая страна, страна эксперимента.

Американцы всегда любят что-то новое. И хотя под этой маркой проходит множество спекуляций в изобразительном искусстве, много трюкачества, тем не менее именно американское искусство для меня сегодня представляется наиболее сильным и по-настоящему авангардным. Хотя для меня, честно говоря, слово «авангард» давно уже утратило свое начальное значение.

И хотя, вскоре после моего приезда в Париж, местная критика меня называла «очень талантливым», я искренне считаю, что по-настоящему серьезно мыслить и серьезно относиться к искусству я стал только во Франции и в Америке. Что-то свое в западное искусство я вношу — как чисто русский характер, в котором сказывается мой русский опыт, и довольно немалый. Наверное, потому, что каждый из нас, художников-нонконформистов, нес на себе немалые нагрузки. И все же я думаю, что Западу я многим обязан в своем творчестве. Добавлю — со студенческих лет, когда я изучал западноевропейское искусство.

Наверное, ты прав, многие приходят в галереи на наши выставки из снобизма. Потому что это модно — увидеть Неизвестного, поговорить с Шемякиным, пожать руку Целкову. Я очень реально подхожу к творческой карьере — слово это звучит, может быть, не столь романтично, но это так, к сожалению… Я с радостью замечаю, что молодежь, особенно американская и французская, хорошо понимает и любит мои поиски нового в искусстве.

В то же время, мне приходится работать и над вещами, которые очень мало

понятны простой публике. И это обстоятельство меня отнюдь не обижает. Напротив — мне, наверное, было бы очень обидно, если бы все, что я делаю, все эти сложнейшие эксперименты, над которыми я работаю уже четверть века, вдруг тут же оказались понятны пришедшему в галерею зрителю; и если бы он, отбросив весь мой предыдущий опыт, мои творческие муки, вдруг заявил бы: «Ага, я понимаю, от чего он отталкивается и что он этим хочет сказать!»

Вещи, о которых я сейчас говорю, я выставляю чрезвычайно редко, и я знаю, что с ними на коммерческий успех рассчитывать не приходится.

А, с другой стороны, — нужно жить, нужно содержать мастерскую, нужно заниматься всем тем, чем я занимаюсь, и что, в целом, я определил бы как пропаганда русского искусства. Между прочим, я работаю и как издатель пластинок: сейчас я готовлю большую серию пластинок с записями Высоцкого, с цыганами — я сделал пластинку Володи Полякова, который недавно умер в Париже, он был братом знаменитого абстракциониста Сержа Полякова. Сделал пластинку Алеши Дмитриевича.

К сожалению, это их первые и, наверное, последние индивидуальные диски…

Будем, однако, надеяться, что наступит время, когда жителям России станет доступно все, что создается сегодня вне ее — я говорю и о книгах, которые издаются здесь нашими писателями, и о картинах, которые мы создаем. Это совершенно ненормальная ситуация, когда представители русского искусства оторваны от своего народа, а народ, для которого они работают — от них. Когда-то это должно перемениться. И будем надеяться, такое время наступит при жизни нашего поколения.

Февраль 1985 г.

Возвращая себе слово, дописываю я этот текст спустя четверть века. Многое за эти годы переменилось в наших жизнях. Переменилась и страна, которую мы оставили когда-то… И уже не туда передают разными способами изданные за рубежами России запретные когда-то журналы и книги, магнитофонные записи Рубашкина, Алеши Дмитриевича — легендарного барда российской эмиграции, теперь американские книжные магазины закупают изданные там книги.

А Шемякин — выставляется в родном Ленинграде, вернувшем своё исконное название Санкт-Петербург, и даже был как-то принят в самом Кремле. Возвращался он во Францию на несколько лет, и всё же теперь, кажется, основательно и надолго обосновался в Штатах. В один из своих приездов в Нью-Йорк случилось мне навестить его в Клавераке, где теперь располагается имение художника. Территория имения заставлена скульптурами, созданными Шемякиным за эти годы, не уместившимися в нескольких строениях — мастерских.

Сказать, что работает Шемякин много — значит не сказать ничего… Его полемические тексты регулярно появляются в периодике, скульптуры устанавливаются в российских городах. Он читает лекции, не отказывается от многочасовых интервью и это при том, что день его наполнен работой не только плановой, но и вдруг возникающей по солидным заказам — от галерей, музеев и, так сказать, частных лиц, которые могут себе это позволить.

Возвращался я от него в Нью-Йорк, пытаясь занять в легковом автомобиле как можно меньше места, чтобы, не дай Бог, не повредить с трудом уместившийся в салоне недавно завершенный им холст, подаренный на прощание Шемякиным — он предупредил, что масло красок на нем совсем свежее.