БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
Шрифт:
Кто они такие — критики? Это обычные люди, как мы с вами, которые в силу обстоятельств считаются понимающими в кино больше, чем вы и я, и чем кто-нибудь другой. Большинство из них, наверное, имеет определенное представление о кинематографе, более или менее глубокое. Первое встречается реже, но есть, конечно, в каждой стране несколько серьезных критиков. Остальные же выражают какую-то точку зрения, что свойственно всем нам.
Есть такое выражение на французском — pret-a-penser. Оно означает готовые мысли, готовая к употреблению уже переваренная формула. И тягой к ней мы все больны. Например, смотришь картину человека, которого ненавидишь, знаешь, что он мерзавец, стукач и, Бог знает,
Словом, всегда существует некая призма, через которую мы смотрим. Так вот: наши, российские, критики — все-таки критики соответствующей ментальности, ментальности-страсти, отсутствия компромисса, нетерпимости. Нина Берберова записала замечательную мысль о русской ментальности: о том, что у русских слово компромисс всегда связано с грязью. Она говорит, что основа западной демократии — это способность к компромиссу, «великое миротворческое начало компромисса».
У китайцев есть такое понятие «шу» — то, что всеми в нации признается. У нас же, в русской ментальности нет ничего такого, что бы признавалось всей нацией: всегда есть неприятие одной половиной, всегда разделение. Вот и сложилась у нас такая замечательная пословица: «В ухо Якову, в ноги Сидору!». Об этом и в «Ближнем круге» профессор говорит: «Мы либо с Богом, либо с дьяволом. А человеческое-то посредине». Так вот: нашим отечественным критикам как раз свойственно — или смешать с грязью, или превознести до небес. Но где-то посредине и есть какая-то объективная истина.
С другой же стороны, я рассматриваюсь нашей отечественной критикой как отечественный художник, «попорченный» капитализмом. И не могут они избавиться от мысли, что если картина снята на английские, американские или израильские деньги, то это уже не русское кино — оно уже американское или какое-то еще. «Ну, — скажут они, — это ведь все американизация, это для американских домохозяек». И что смешно-то: когда здесь смотрят эти фильмы, говорят: «Это же русская картина!»
Конечно, я пытался здесь снимать американские картины: «Танго и Кэш», например, «Гомер и Эдди». Я их специально называю, потому что ни «Сбежавший поезд», ни «Тихие люди», ни «Любовники Марии» — не американские фильмы. Хотя бы уже потому, что они говорят о дуализме мира, об относительности зла. Американская же философия этого не приемлет: ни дуализма мира, ни относительности зла, ни, тем более, героя-неудачника — «лузера».
Неудачник — это герой всей русской литературы и русской культуры. Кстати говоря, то же самое происходит и в еврейской литературе, где все строится на «шлемиле» и «шлимазле». Все главные герои, как правило — неудачники.
А это очень важно, потому что быть неудачником в России или в еврейской среде можно — там тебя такого все любят. Но не в Голливуде: здесь неудачником быть нельзя — мгновенно потеряешь всех друзей. Американцы любят удачливых. А Европа строится на том, что неудачник гораздо дороже удачника. Поэтому здесь, в Штатах, ездить на «Роллс-Ройсе», быть обвешанным золотом, это Лас-Вегас: выиграл, а как — не имеет значения. Но если ты на «Роллс-Ройсе» ездишь в Париже, то тебе непременно гвоздем кузов поцарапают. Поскольку там это значит, что ты — вор или мошенник. Во всяком случае — выскочка. В Москве шины проколют «Жигулям», не говоря уже о «Мерседесе»… Тут очень важно понять философское неприятие удачника — одну из основ провала
Мои картины говорят об ошибках, о неудачах — это очень русские картины. Удивительно, как этого не замечают наши критики: ведь это вполне в духе Достоевского.
— Может, не «не могут», а не хотят?.. — Сережа произнес это полувопросительно. Возражая ему, в беседу включилась Мила:
— Эти критики — не могут! Учась здесь, в американском университете, я поняла, что традиция Белинского научила людей не критически мыслить, а только излагать свои восторженные эмоции. У них нет традиции анализа, она отсутствует. Критики либо любят, либо не любят. Вы согласны с этим? — обратилась она к Андрею.
— Абсолютно! Вот замечательная цитата по этому вопросу. Белинский писал: «Повалить его на землю и бить кулаками, сапогами, каблуком, в лицо, чтобы мозги…!» — так звучала статья Белинского об одном писателе. Хорошая критика, правда?
Эту цитату Кончаловский привел и спустя полтора десятка лет в нашей с ним беседе — да и правда, как забыть такое…
— Интересно, как они воспримут ваш фильм «Ближний круг», когда он выйдет там? Ведь до сих пор это все были как бы предварительные удары — с фестивалей, где он показывался… — Сережа выжидательно смотрел на Андрея, пока тот тянулся за чашкой с забытым и остывшим чаем.
— Думаю, будет все то же самое: мол, продался евреям, американцам, что это не русское кино, и прочее. Но вот позвонил мне Ростропович: «Я еду к тебе пить чай. Ты где?». Я говорю: «В Париже». «Я прилечу к тебе, я хочу выпить с тобой стакан чая. Андрей, дорогой, ты сделал великий фильм!» Ростропович звонил из Вашингтона сразу после просмотра фильма.
— Андрей Сергеевич, — продолжал расспрашивать режиссера Сергей, — а какова судьба «Ближнего круга» в Европе: успех? Или так же, как здесь?..
— Да так же — никому он и там не нужен.
— Но ведь ваши фильмы в Европе всегда лучше шли, чем в Штатах!
— Что сказать… «Асю Клячину» запретили, потому что в Чехословакию направлялись наши танки: теперь-то я это знаю. Изменился правительственный курс. «Ближний круг» вышел как раз тогда, когда сменилось руководство студии «Колумбия» — сняли одного президента, назначили другого. И тоже — сменился курс: готовилась серьезная кампания, по фильму специальную книгу издали — для того, чтобы она была в каждой школе, как обязательная часть политического образования.
Книгу эту я писал с Александром Липковым не про кино, а про жизнь в Советском Союзе в 30-х, 40-х, 50-х годах… Там и мои воспоминания о том, как Сталин звонил отцу. И вот эта кампания была остановлена — резко изменился курс… Ну, что делать? Буду работать над новыми лентами — вот и все. Я не могу сказать, что абсолютно раздавлен: есть момент определенного рода горечи, связанной с бессилием. Но вот, слава Богу, существует телевидение и видео. Мои картины в Америке стали известны, главным образом, благодаря видео. Те, кто не смотрел моих фильмов в кино (я говорю о читающей среде), посмотрели их на видео.
— А «Танго и Кэш» — он же был финансово очень успешен? — спрашивая это, я помнил, что Кончаловский ушел, не досняв фильм, съемки завершил другой режиссер.
— Я не могу назвать всю картину своей, хотя две трети ее — мои. Только поэтому я под ней и подписывался. Думаю, что если бы я ее завершил, она имела бы больший успех. И она бы сделала 200 миллионов долларов, а не нынешние 100. Она была задумана для людей, которые не умеют читать, для которых лишь важно, чтобы был «фан» и «слик», чтобы все было «классно». И я горд тем, что умею так делать!