Браслет из города ацтеков
Шрифт:
– Это была самооборона.
Ну да. При Ягуаре был пистолет. И если все, собравшиеся на крыше под милостивым взором возродившегося солнца, договорятся, то все пройдет гладко.
Кому надо разбираться в смерти такого ублюдка, как он?
– Дурачок ты неприкаянный, – сказала Танюша, протягивая руку. – Зачем же ты себя так мучил?
– Не знаю.
На ней было белое платье, то самое, которое Егорка выбрал для похорон. И мама, молодая, красивая, как на старом снимке, смотрела на них и радовалась. Дядя Паша покачал головой,
– Хорошо, что все закончилось.
– А Егор?
Он не может уйти, не узнав, что будет с Егором. И Светочка ясная, словно и вправду из света сложенная, заверила:
– Егор поправится.
Ее ладошка стерла черное пятно на щеке Ягуара.
– И спасибо, что ты хорошо заботился о них.
Ягуар поцеловал эту руку, и Светочка рассмеялась. И остальные тоже смеялись над ним, таким нелепым.
– Идем, – сказала мама.
– Я не могу. Я убийца.
Он так долго шел по пути солнца, а вышло – пришел во тьму. Но это хорошо, что тот, как бы он ни звался, кто правит миром, позволил свидеться. Ему будет легче.
– Идем, – повторила мама, протягивая руку. – Месть для живых. Все будет хорошо.
Ягуар попытался оглянуться, однако свет был повсюду. Свет стер его.
А вот это уже было правильно.
Переславин позволил забрать пистолет и поехал, куда сказали. Вызвал только адвоката, и никто не стал оспаривать это его конституционное право. На право было насрать.
Почему-то казалось, что стоит убить ублюдка, и все вернется на круги своя. Или хотя бы полегчает.
Стало только гаже.
Девчонка та рыженькая из головы не шла, которая кричала и вырывалась, а мент ее не пускал, успокаивал и уговаривал, глядя поверх головы. И выражение лица у него виноватым было.
Ублюдок заслуживал смерти!
Но знание не приносило облегчения. В участке Переславин отвечал на вопросы, пробиваясь через реплики суетливого и бестолкового адвоката, и в конце концов Эдгара отпустили.
Пистолет забрали. Ну и черт с ним, с пистолетом.
Выбравшись наружу, Переславин зачерпнул горсть сырого снега, смял в руке и выбросил грязный катышек: от него пахло не зимней свежестью, а грязью.
Подумалось: весна скоро.
– Эдгар Иванович, – адвокат зябко кутался в пальто и шмыгал носом, – вы, главное, придерживайтесь заявленной версии. Все будет в порядке.
Не будет. Сегодня Переславин убил человека.
– Закурить есть?
Адвокат протянул всю пачку и предложил:
– Давайте я вас подвезу.
Переславин посмотрел на часы. Почти полдень. Куда ему ехать? Дома пустота. Тоска загрызет. На работе… и там загрызет.
– А подвезите, – он назвал адрес и, пока ехали, курил, прямо в салоне, не обращая внимания на нервную адвокатскую физию. Ничего, потерпит.
Вылез у подъезда, задрал голову, вычисляя нужное окно. Поднимался, перепрыгивая через ступеньку, и в дверь не звонил –
– Тебя отпустили? – спросила Анна, открыв дверь.
– Не рада?
А если и так? Если она не захочет с уродом и убийцей связываться? И вообще с ним, с Переславиным, который нагл и невоспитан?
– Я боялась, что тебя посадят, – она отстранилась, пропуская в тесный коридор. – Кофе будешь? Или чай?
– Все буду.
Тоска, щелкнув зубами, улеглась за порогом. Ее пугал тонкий цветочный аромат, исходивший от Анны. И Переславин, наклонившись, втянул этот запах, мечтая весь, от макушки до пяток, им пропитаться.
– Ань, я человека убил, – он стянул пальто и кинул в угол.
Она подняла и повесила на крючок.
– Я знаю, что он заслужил. Он маньяк. Он дочку мою… псих. Убийца. А тут вот, – Переславин прижал ладошку Анны к груди. – Вот тут гадко. Почему так?
– Потому что ты не маньяк и не псих, – серьезно ответила она. – Пойдем. Тебе отдохнуть надо.
– Ты от меня не сбежишь? Я не позволю. То, что этот придурок тогда наговорил… Ань, это глупости все. Я ж не ребенок на такие разводки. Мне просто плохо было. И сейчас тоже. Не уходи?
– Не уйду.
Тоска заскулила за дверью. Люди не открыли.
Лиске вкололи что-то, от чего Лиска перестала плакать, только икала громко и глупо. А Вась-Вася, передав ее в холодные руки бывшей подруги, исчез. У подруги подергивалась щека и волосы дыбом стояли, а на шее наливались черничные пятна синяков.
Красиво. На ожерелье похоже.
Лиска тоже ожерелье сделает. Соберет много-много бусинок и нанижет на леску. Будет носить…
– Ты давай приляг, – в пятый раз повторила Дашка, пытаясь положить Лиску. И Лиска легла, но тут же встала. Когда лежишь – икается плохо.
– Он умер!
– Умер, – Дашка устала укладывать и сама села, на пол. Ноги скрестила по-турецки и шею ладонью обхватила, скрывая синяки.
– Он же отпустил меня! И нож бросил. А они выстрелили. Зачем?
– Затем.
Это неправильно! Убивать, если сдался. Лиска ведь обещала, что его не тронут…
– Так лучше для всех, – тихо сказала Дашка.
Для кого? Для них? Для Вась-Васи? Для этого громилы, который шел убивать и убил. Или для равнодушного типа, спокойно наблюдавшего за всеми.
– Его бы судили. И тогда либо признали бы вменяемым и заперли пожизненно…
Дашка говорит медленно, точно опасается, что до Лиски быстрая речь плохо доходит.
– …и остаток дней он провел бы в клетке. Либо признали бы невменяемым. А это еще хуже. Его заперли бы не в такой лощеной больнице, в которую он отца поместил. В государственном учреждении для особо опасных психов. И лечили бы. Сейчас хорошие лекарства выпускают. Пара лет – и нет человека. Есть оболочка, которая способна разве что шнурки завязывать и ложку в руке держать.