Брат Алеша
Шрифт:
Трижды за зиму ездил Алеша в Петербург, проведать Ивана, но посидеть с братом удалось только раз, уже в марте. В остальные разы доктора не пускали, давали только поглядеть в дверное окошечко. Палата была просторная, вся обитая толстыми и мягкими матами, с зарешеченным узким окном под самым потолком. Иван сидел на толстой и мягкой постели в белом застиранном балахоне, в широких штанах и войлочных ботах, и сколько ни смотрел Алеша, Иван не пошевелился, так что даже казалось, что он и не дышит. Другой раз, напротив, Иван ходил, верней сказать, бегал из угла в угол и что-то горячо и сбивчиво говорил, несомненно, по-русски, но смысла никакого разобрать было нельзя. Он все ходил и ходил без остановки и, судя по тону, то убеждал кого-то, то оправдывался, то яростно с кем-то ругался. Эта страшная мягкая палата пугала Алешу, про себя он называл ее камерой. Но ничего твердого и тем более острого рядом с Иваном оставлять
Но черт не врал. Дома ждало Алешу официальное извещение, а через неделю пришли письма от Грушеньки и от Катерины Ивановны. «Милый драгоценный братец мой, Алексей Федорович! – писала Грушенька, – Позвольте мне Вас так называть, ибо одна я осталась сирота неприкаянная на всем свете. И никого-то у меня нету, кроме Вас, любезный мой братец Алешенька! Покинул нас Митя, покинул навек, сокол ясный, голубчик ненаглядный! Ни словечка-то уж не скажет, не обнимет, ко груди не прижмет! Я одна, грешная дура, я одна во всем виноватая. И на каторгу-то его спровадила, и до каторги-то довести не смогла, не уберегла, проворонила! Просила, просила солдата, деньги давала – не пустил солдат, а надо было сапоги ему целовать, авось бы пустил! Успокоила бы Митю, дал бы Бог, и не случилось беды. Пускали же раньше, поговорю с ним, он и поуспокоится. А этот не пустил! Все через змею подколодную, через Катьку! То одна идет – невеста-де, то другая – опять невеста! Куда ж нас пускать-то! Раньше пускали, смеялись в глаза, но деньги брали и пускали. А этот не пустил – Митеньку моего повидать, последний-то разочек! И как раз тем вечером, этап на ночлег встал, ушкуйник один Митю задирать начал, ты, говорит, железный ты нос, как же ты отца-то родного за пять рублев, бают, зарезал? Али за шесть? Ладно, говорит, я убивец, я быдло сиволапое, а ты-то как же, дворянское отродье, белая кость? Митя на него полез, а тот его ножом! И откуда у них ножи! Заточил, говорят, с чего-то, умудрился! Разнять не успели, ткнул Митеньку, да в самое сердце!
Похоронили тут же на кладбище, от церкви, правда, далеконько, но все ж не в голом поле. Да кладбище-то не огорожено, снегом все занесено, крестов не видать. Волки, говорят, из степи заходят. А так место хорошее, высокое, сухое, кругом степь, не наше болото. Алешенька, братец мой, что мне делать, как жить мне теперь, зачем жить?!! Вот тебе и Америка, вот тебе и новая жизнь! Жизнь-то моя теперь во сырой земле. Приду к нему, на могилку паду, землю грызу – Митя, встань! Не слышит! Прости меня, Алешенька, Христа ради, я одна во всем виноватая, не любила я его так живого-то, как сейчас люблю! Любила бы, ничего бы этого не было…
Змея-то, как хоронили, без чувств падала, в яму прыгала, зарывайте, дескать, и меня с ним. А на девятый день в Петербург укатила. А я здесь останусь, жить буду у могилки Митиной. Ничего-то, кроме этой могилки у меня нету, да ничего мне и не надо. Только ты приезжай, Алешенька, скорее, поплачем хоть вместе у могилки.
С тем остаюсь, милый братец Алексей Федорович, Ваша покорная слуга, раба Божья Аграфена Светлова.
Приезжай, милый братец мой, Алешенька, жду тебя, как светлого лучика жду!»
Что писала Катерина Ивановна, уже из Петербурга, в точности передать не могу, так как не имею на руках ни письма этого, ни копии с него. Помню только, что письмо было очень раскидчиво, что Катерина Ивановна все больше трактовала о своих чувствах, о том, сколько она пережила во все годы истории с Дмитрием Федоровичем, и что ничем иным жизнь Дмитрия Федоровича кончиться не могла, «таков уж был характер, истинно безудержный, карамазовский», и что теперь, как ни горько это говорить, она почувствовала вдруг облегчение, что в письме цитировался даже Пушкин, «как будто нож целебный», et cetera… Также советовала она Алексею Федоровичу перевезти брата Ивана в Европу, в какую-нибудь немецкую или швейцарскую клинику, «потому что в России простой вещи сделать не умеют, где уж душу-то врачевать». Сама же она отправляется тоже в Европу, в благодатную
Глава 2. За что продашь, то и возьмешь
Вступив, наконец, в права наследства, Алеша мечтал только об одном – поскорее от него избавиться. Распродать все, вложить деньги в какой-нибудь надежный банк, сделать необходимые распоряжения относительно Ивана, так, чтобы Иван до конца жизни был обеспечен, и чтобы в этом не могло быть никаких сомнений – и уйти в монастырь. Да упросить игумена, чтоб благословил куда-нибудь подальше, на север, али в пустыню, только подальше отсюда. О завете же старца Зосимы Алеша старался не вспоминать. Не было сил после такой-то зимы и думать о мирской жизни.
И однако, между Алешей и заветной кельей стояло отцовское наследство. Огромное, не в сто тысяч, как полагал Федор Михайлович, и не в сто двадцать, по непрошенному смердяковскому счету, но даже, может быть, и до ста сорока. По крайней мере, сведущие в этих делах люди, не нам с вами чета, во столько оценивали капитал, бывший при Федоре Павловиче почти совершенной тайной и оказавшийся на виду при открытом до наивности Алеше. Впрочем, говорили те же сведущие, точно тут сказать ничего нельзя было, потому как почти весь капитал был не наличные деньги, а бумаги и имущество, от разнообразия которого у нового владельца голова шла кругом. Тут были питейные заведения, четыре или пять, в разных концах уезда, Чермашня с прекрасной строевой рощей и пахотными землями, акции железнодорожного общества, доходный дом в Твери, правда, плохонький, но совсем еще не под снос, и другой дом там же, небольшой, но совершенно новый, каменный, какая-то прядильная, что ли, фабричка в Пёсьегонске и даже на Волге пароход на паях с еще тремя владельцами. Что и говорить, Федор Павлович был мастер раскладывать яйца по разным корзинам. А долговых расписок, векселей, прямых и перекупленных, было столько, что казалось, и жителей-то столько нет в нашем очень небольшом городке. Так что, говорили Алеше знающие люди, «за что продашь, то и получишь».
Питейные заведения Алеша просто закрыл, это было самое простое и несомненное. На Чермашню, в особенности на ее лес, покупатели были, но все давали такой мизер, что даже наивный в торговле Алеша поражался несуразной малостью предложений. Знающие люди эту несоразмерность и несуразность подтверждали, однако сами, начиная торговаться, давали немногим больше. Наконец Алеше повезло. Появился покупатель, не местный, откуда-то, чуть ли не из Нижнего, и сразу дал настоящую цену. Он был обходителен, прост и весел, не тянул жилы из-за полкопейки, а более всего покорил Алешу прямотой и правдивостью. Он сразу, с порога сказал, что денег у него на покупку нет, но если Алеша подпишет соответствующие бумаги, можно будет заложить Чермашню и получить за нее деньги, в – ском коммерческом банке, как бы в уплату долга. Оплату же пошлин и все формальности покупатель великодушно брал на себя. Соответствующие бумаги у покупателя были уже загодя составлены. Алеша, теперь уже Алексей Федорович, два раза честно перечитал их, и, ничего не поняв, подписал. Покупатель тут же уехал – понятное дело, человек деловой – время деньги, волка ноги кормят и т. п.
Стал собираться и Алеша. Кстати, в Нижнем было у него еще дело. Давно уже хотел с ним встретиться один тоже деловой человек, бывший компаньон отца по некоторым делам. Он даже заезжал в наш богом забытый угол, но с Алешей разминулся и оставил письмо, в котором просил о встрече «по обоюдно интересному делу». Оставил, между прочим, и адрес своей нижегородской конторы.
– ский Коммерческий банк оказался скорее похож на ссудную кассу, впрочем, довольно просторную, отделанную и обставленную с претензией на роскошь и стиль, по последней моде. За сверкающим дубовым барьером сидел всего один служащий, который при появлении Алеши только мельком глянул на него и продолжал свои, очевидно, важные дела с бумагами. Когда же Алеше удалось деликатным покашливанием обратить на себя внимание (почему-то Алеша очень заробел), служащий принял от него бумаги, внимательно их просмотрел и благожелательно, с легким немецким акцентом, выразился в том смысле, что к выкупу заложенного имущества препятствий нет – несите только деньги.
– Как… деньги? Я хотел, напротив, получить деньги под этот залог…
– Деньги уже получены. В уплату долга, как здесь же и указано, – служащий, развернув бумаги к Алеше, водил острием карандаша по строчкам, – Вот-с, тут сумма, тут и прописью сумма, тут и подпись Ваша.
– Как получены?! – Алеше ничего не понимал, – Что такое, получены?…
– Получены, Вашим доверенным лицом получены, по Вашей же специальной на это действие доверенности.
Взяв паузу и ничего от Алеши не услышав, служащий продолжал уже как бы иронически: