Брат Алеша
Шрифт:
А у Алеши голова уже гудела, больше всего он хотел, чтоб разговор этот, наконец, закончился, и он чувствовал, что Фома Иваныч действительно ходит вокруг да около и к чему-то клонит. Но к чему – Алеша понять никак не мог, уже чувствуя какую-то неприязнь к въедливому Фоме, и упрекая себя в этой неприязни к человеку, который его, не далее как сегодня, так выручил. Вообще, мысли Алеши разбегались и путались, он уже пропускал многое из того, что говорил Фома. А Фома все гудел и гудел:
– …однако кризис лучшее время для рывка вперед! Идти вперед уже невозможно, но можно – прыгнуть! Местный рынок забит, на российском англичане и Морозов, но ведь Персия-то стоит и ждет, Бухара, Коканд, Ташкент стоят и ждут! Конечно, тот мизер, что производит ваша фабричка, везти такую даль смешно – ну, так надо расширяться! Пока все топчутся на месте, «спасаются» – даже английские станки подешевели. Пошлины малы до смешного – ну, сейчас-то и бери! Ведь, когда рынок-то в гору пойдет, и станки подорожают и правительство пошлины задерет. И пусть тогда дураки модернизируются, а вы-то, Алексей Федорович, уже
– Но откуда ж, Фома Иванович, средства-то у меня на такие планы? Ведь тут не батюшкино наследство…
– Молодца! Ай, молодца! Ай да Алексей Федорович, ай да делец! Ведь в корень зрите-с! Ну, хвалю, хвалю! Всенепременно будете великий человек-с, с таким-то глазом!
Фома чуть не выпрыгнул из кресла, заходил перед Алешей.
– Тысяч триста нужно на все это, тысяч триста, не меньше. Однако деньги-то у вас такие есть. Не глядите так на меня, не глядите – деньги есть-с, и даже с излишком-с. Вот они-с!
Фома Иванович взял в руки папку с документами на Чермашню, помахал в воздухе и звонко хлопнул ею об стол, как козырной, все бьющей картой.
– К Скотопригоньевску тянут сейчас железную дорогу, к водам вашим целебным. А вы, как раз, акции общества имеете, не контрольный пакет, но все же весомый. И как раз общество сей момент решать будет, где дорога по уезду пойдет.
Алеша только изумленно слушал.
– То есть, у кого под железную дорогу земли выкупать-с. И за какую цену. Решат Чермашню – будет Чермашня. Решат за полмиллиона – будет полмиллиона. И все в ваших руках-с. Потому как в акционерах есть должники ваши-с, которые против вас и рта не откроют, а с ними у вас – контрольный пакет…
И, не дав Алеше опомнится, как уже о решенном, Фома полез в частности:
– В Петербурге все будет гладко, это уж за мной. И Потапенку я на себя беру. По счастью, бумажки вы подписали вполне и вполне пристойные, и он по всякому закону залогодержатель. Комар, так сказать, носу не подточит. На него и сделка пойдет-с. Да только он у меня на крючке. И денежки получите вы, Алексей Федорович, никто иной.
Долго сидели в тишине. Алеша, пораженный, не мог вымолвить ни слова. Наконец, Фома, видимо довольный эффектом, побарабанил пальцами по лаковой столешнице и назвал цифру.
– Моя доля. За труды-с.
От высказанной суммы, как от нашатыря, у Алеши, наконец, прорезался голос:
– Но ведь это… преступление?…
– Эх, Алексей Федорович… Вам ли не знать, что такое преступление. Старику голову проломить за три тысячи – вот преступление. Невинного на каторгу отправить – вот преступление. Мальчишке наивному, простите за прямоту, хитроумную бумажку подсунуть, да имение отнять – вот преступление…
Фома выдержал паузу.
– Сотню семей без хлеба оставить, по миру пустить – вот преступление, Алексей Федорович. А это… перераспределение финансовых потоков-с, и ничего более…
Так Алексей Федорович Карамазов стал предпринимателем.
Глава 5. Новая жизнь
Окончив первый курс Санкт-Петербургского университета (по юридическому разряду), Алеша проводил лето в Пёсьегонске, на стройке новой фабрики. Дел было столько, что зачастую приходилось ночевать там же, в наскоро сколоченной времянке на берегу реки. Строили сразу прядильню, ткацкий цех, склады и пристань – все новое, пока старый цех, еще сороковых годов, потихоньку дорабатывал свое. Алеша поначалу ходил, как привязанный, за стариком-управляющим, но быстро освоился и с первого взгляда видел, где самому вмешаться в дело, где звать сотского или инженера, а где просто прикрикнуть на десятника. Бывало, он и сам подставлял плечо под бревно, вместе с рабочими, надсаживаясь, поднимал его на самую верхотуру. Бывало, что оскальзываясь, падал и марал в грязи руки и платье, и на смех рабочих отвечал: «Ничего, добрая глина! На глине-то, не на песке – сто лет простоит!». Бывало, и кричал на работников, и орать, простите за грубое слово, приходилось. Рабочие полюбили Алешу «за справедливость», как любили его все, сколько-нибудь близко его узнававшие. И он в ответ не мог не полюбить этих простых, прямых и беззащитных, как дети, людей. Крестьянин, владеющий хотя бы самым малым клочком земли, не знающий грамоте и не видавший ничего в жизни, кроме этого клочка, был несравненно мудрее и самостоятельнее этих людей, а от окружающих ждал только, чтобы они оставили его в покое, сам-де с усами. Но эти, тертые и крученые жизнью люди, видавшие, как говорится, всякие виды, почти все грамотные – эти были перед жизнью беспомощны, и, именно как дети, нуждались в руководителе, в опекуне и старшем товарище. В глазах их Алеша постоянно читал одно: «дай!». Дай денег, дай хлеба, дай крышу над головой – потому, что без тебя мы не знаем, где все это взять, без тебя мы умрем. И самое главное – дай работы, ибо работу русский рабочий считает своею обязанностью перед людьми и Богом, а даровой кусок – грехом чуть ли не смертным. Сколько раз Алеша слышал, при вынужденном простое, между сидящих у костра: «что тебе, сиди да грейся – кормовые идут», «от работы кони дохнут», «лучше кашки не доложь, а на работку не тревожь», и тому подобное – и, однако, только подходила баржа с лесом, как все, и проповедовавшие равнодушие к работе в том числе, вскакивали и чуть ли не бегом бежали к берегу, и разгружали баржу с удвоенной энергией, стараясь наверстать упущенное время… Часто думал
Фабрику строили спешно, от темна до темна. На рынке появлялись уже первые признаки близящегося подъема, Алеша с помощью Фомы Ивановича, когда бывал по делам в Нижнем Новгороде, учился вычитывать их в мертвых цифрах финансовых отчетов. Он с горечью видел, как не хватает ему знаний, и уже решил, что с осени прихватит еще экономический курс, и механику, и тогда уж придется и математику, куда ж тогда без математики. Другой вопрос – когда он успеет всю эту махину переварить – ведь осенью надо будет ставить оборудование, а к зиме запускать производство, не позже, чтобы забить свое место на обновленном рынке. Алеша не хотел, чтобы все это сделал без него старый управляющий, он до того уже полюбил свою фабрику, что даже ревновал ее к старику, хотя и стыдился этого, и боялся, чтоб кто-нибудь это заметил. Проклятые вопросы о нечестности вырученных за Чермашню денег совсем отошли от Алешиной души, потому что он каждый день видел, как на эти деньги строится новая и светлая жизнь, как каждый полдень прибегают из деревни чистенькие и сытенькие ребятишки, принося отцам обеды в белых узелках. Дерево, кирпич и камень на глазах превращались в хлебы для людей – чем тут угрызаться, чего стыдиться, о чем сожалеть? Платить Алеша старался хорошо, тоже по завету Фомы Ивановича, хотя старик-управляющий и ворчал на такую растрату. Деньги вообще уходили, как вода сквозь пальцы, в триста тысяч расходы уже не укладывались, но Алеша не жалел денег и готов был отдать фабрике все, до последнего рубля. «Вот тогда уже можно будет и в монастырь», – весело думал он, хотя теперь о монастыре ему совсем не думалось.
А в июле пришло письмо: «Милый Алексей Федорович! Если Вы меня еще не забыли, а я уверена, что, конечно, забыли совсем, особенно если сосчитать, сколько писем Вы мне написали, и какие они все «длинные-предлинные», как Вы когда-то обещали, да и я Вам, но как-то все писать у меня не получалось, хотя времени было хоть отбавляй. Здесь скука смертная, занятий никаких, так что я, в конце концов, снизойду до рыбной ловли. Какой позор для современной девушки, к тому же с идеалами!! Если не хотите потерять невесту, то поспешите – вокруг меня увиваются «кандидаты», один другого достойней и благородней. Не верьте мне, милый, милый Алексей Федорович! Я такая же злая девчонка, как была, и больше ничего. Я ужасно по Вас скучаю!!! Или по Вам скучаю? Во всю мою жизнь не запомню, как будет правильно. Мы здесь всей семьей: maman, Петр Ильич, которого я теперь должна буду называть Рара! Какой ужас! Алексей Федорович, но мама счастлива! То есть, не то ужас, что мама счастлива, а то, что она ТАКОМУ счастлива! Приезжайте же скорей! Я ужасно, ужасно, ужасно Вас люблю («люблю» старательно, дочерна зачеркнуто) люблю! Вечно Ваша, Боже мой, я не написала, где мы. В нашем новгородском имении, в Хохлакове, ну, знаете, от Вас недалеко. Будем до конца сентября. Только и надо было это написать!! Приезжайте скорее, (опять зачеркнуто так, что и не прочитать) Алеша (зачеркнуто) Алексей Федорович, вечно Ваша Lise.
P.S. Я здорова, я совершенно и навсегда здорова!!».
Глава 6. Лиза
Все решилось в первые же минуты. Прилетев в Хохлаково, Алеша, взбежав по ступеням большого прекрасного дома, застал в гостиной, среди нескольких гостей, чету молодоженов – Катерину Осиповну и Петра Ильича Перхотиных. Обвенчались они недавно и еще не совсем привыкли к новому состоянию. По крайней мере, Катерина Осиповна то сияла счастьем, то вдруг вспыхивала алою розой. Петр Ильич был несколько холодноват и скован, что, впрочем, к нему шло. Он старался стоять в третьей позиции и держал спину очень прямо, так как был немного ниже Катерины Осиповны. Впрочем, и это к ним шло, пара была прекрасная. Не успел Алексей Федорович поздороваться, как услышал за спиной торопливый шорох платья. Он обернулся – в двери вбегала Лиза! Они бросились друг к другу, и, будь гостиная чуть поменьше, оказались бы в друг у друга в объятьях. Но все-таки за два-три шага успели опомниться и, остановившись как вкопанные, очень и очень церемонно раскланялись, причем Лизавета Григорьевна подала было руку для поцелуя, а Алексей Федорович уже было и наклонился, но Лиза вдруг выдернула руку и ужасно застыдившись, спрятала ее за спину – под всеобщий смех. Полного конфуза удалось избежать благодаря Петру Ильичу, громогласно пригласившего всех в столовую, к чаю.
Лиза чрезвычайно расцвела за эти два года. Тогда она была симпатичной, только обещающей красоту, резвой, несмотря на болезнь, девочкой, теперь же стала просто красавицей. Высокая, с полной грудью и тонкой талией, с чудными черными кудрями, с густыми бровями вразлет и черными, как смородина, сияющими глазами на матово-бледном лице, она вызывала, где бы ни появлялась, всеобщий вздох восхищения. Алеша не сводил с нее глаз. Он говорил невпопад, сыпал сахар мимо чашки, поминутно ронял ложечку – и Лиза отвечала ему тем же. Еле дождавшись окончания чаепития, она отпросилась у матери показать Алексею Федоровичу сад. Там, скрывшись от посторонних глаз, они наконец обнялись – страстно, горячо и нежно до дрожи. То, что два года назад нельзя было переступить, исчезло без следа и теперь совсем не стыдным, а напротив, единственно естественным было держать друг друга в объятьях, и целовать, целовать, целовать… Так провели они в саду одни целый день, прерывая поцелуи торопливыми разговорами и разговоры – поцелуями. Мама, впрочем, по привычке подглядывала за ними, но очень издалека…