Брат Алеша
Шрифт:
Ну, что же тут было откладывать! Свадьбу сыграли в средине августа, очень скромно, по настоянию Лизы («двух подряд коронаций я не выдержу», сказала она, сконфузив мать и чувствительно обидев Петра Ильича). Венчались в родовой хохлаковской церковке, тем же батюшкой, который когда-то Лизу и крестил, и через несколько дней молодые уехали в свадебное путешествие, в Англию, Францию и Бельгию, опять же по желанию Лизы («юга я насмотрелась из кресел»). Алеше как раз надо было что-то там уладить в контрактах, дело небольшое, но требующее личного присутствия, в Манчестере или в Лондоне, я точно не знаю. А в Париже как раз открывалась текстильная выставка… Молодая жена была довольна, что вот так, с первых дней, она разделяет заботы
Проницательный читатель уже заметил, что я топчусь на месте, припоминая ненужные подробности одиннадцатилетней давности, как бы не решаясь говорить о чем-то важном, о чем здесь бы сказать было самое место. Известные темы считаются нашей публикой если не запретными, то, во всяком случае, неприличными и обсуждению не подлежащими. А уже говорить об «этом» со своими детьми – дело вообще почти несбыточное. Да и как говорить? Какими словами? С чего начать?… И однако, ложная эта стыдливость приводит к стольким печальным недоразумениям в жизни наших молодых людей, к стольким трещинам в самом основании семьи, с самых первых ее мгновений! Я разумею (будемте, наконец, прямы) интимную жизнь мужчины и женщины и самое ее начало – первую брачную ночь.
Алеша и Лиза были девственниками, не только в телесном смысле, но и в нравственном, об этом и говорить излишне. В практической же стороне дела были они почти абсолютно невежественны. Мы помним, где и как воспитывался Алеша, чтобы не ждать ничего от его познаний в этой сфере, помним, как упорно уходил он от разговоров сверстников «про это». Лиза также не получила ничего, то есть совершенно ничего, от матери, поначалу неутешной вдовы, а потом вдовы надеющейся, а потому при малейшем намеке вспыхивающей. А подружек у Лизы и вообще не было – увы, из-за болезни. Только перед самой свадьбой Катерина Осиповна решилась поговорить с дочерью, но так не смогла найти нужный тон и нужные слова, что Лиза от ее объяснений пришла в ужас: «Мама, ради бога, замолчите! Как вы смеете рассказывать мне эти гадости!»
Но вопреки всему, первая брачная ночь стала первой счастливой ночью их короткого супружеского счастья. Оставшись одни в спальне, они столкнулись с десятками неразрешимых вопросов. Ведь надо же раздеваться? Как? На виду друг у друга или за ширмами? До какой степени? Боже, но нижнее белье в сто раз неприличнее, чем… Молчи, пока молчи… Да это ужасное платье и невозможно снять одной. Утром меня одевали вдвоем, и еще мама помогала… Не глядите, не гляди же… Но как расстегнуть эти крючки, не глядя? А это что? Алексей Федорович, это вопрос неприличный! Это я уже сама! Все, все!.. Боже, какой ты холодный! Бегом под одеяло, ты же простудишься! Боже, как хорошо говорить тебе «ты»… Ах, ах…
Благодаря чудному вспархивающему характеру Лизы и Алешиной спокойной и твердой душе, все сошло прекрасно. Сколько было охов и ахов от малейшего прикосновения, сколько изумленных восклицаний, сколько открытий, приводящих в ужас, и сколько смеху было от этого ужаса! Сколько гнева от нечаянной щекотки, сколько тщательных исследований, где у кого щекотно, а где нет, сколько негодующего отталкивания рук – и отсюда, и отсюда, и оттуда же наконец! Да что же это!.. А какие у тебя милые, милые руки, какие сильные! И снова смех и слезы, слезы и смех, и поцелуи, и бледно-тающая в темноте нагота и сияющие черные глаза…
Было и короткое, бурное, неумелое Алешино наслаждение, потрясшее и ошеломившее его, была
Воистину, любовь «все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит»…
Заснули они на рассвете, а потому проспали не только первый завтрак, но и второй, так что Лиза сказала, что теперь уже ни за что не выйдет, «о нас бог знает что подумают! Я сгорю со стыда, если теперь выйду!» Они лежали тихо-тихо, прислушиваясь, когда откроют ворота и Катерина Осиповна с Петром Ильичом уедут, как обычно, кататься, и только потом, спешно одевшись, и как бы ни в чем не бывало, но неотрывно держась за руки, спустились в сверкающий последним великолепьем лета сад.
Через месяц, уже во Франции, Лиза заболела. Ночью у нее начался жар, она бредила и металась в постели, как выброшенная на песок рыба. Алеша страшно перепугался, поднял на ноги всю гостиницу – увы, явившийся врач, как когда-то доктор Герценштубе, недоумевал и ничего не понимал. Из сбивчивых объяснений Алеши, который и сам не много знал, француз уразумел только, что это уже не первый и не второй приступ болезни, поудивлялся, что такая на вид крепкая особа так больна, прописал порошки, чтобы сбить жар, и уехал, резонно посоветовав, когда минует острая фаза, везти Лизу к швейцарскому доктору, у которого она уже лечилась. Благо, ехать недалеко. Но до этого Алеша, растерянный и испуганный, додумался бы и сам… Швейцарский доктор, не так давно гарантировавший Лизе полное и окончательное выздоровление, совсем не удивился возвращению пациентки. И начались привычные для Лизы больничные будни. Алеша не отходил от Лизы и держался молодцом. Постепенно состояние больной стабилизировалось, ночные лихорадки стали редки и боли в спине не так беспокоили. Только ноги, как и прежде, не двигались. И, как и прежде, стала Лиза нервна и вскидчива, изводила Алешу капризами, пугала сумасшедшими фантазиями, и, самое тяжкое, горячей и злобной ревностью. Так продолжалось еще, может быть, с месяц или полтора…
В конце ноября доктор объявил Алеше, что Madame Karamazoff беременна. Он был прост и прям, этот доктор, мудрый человек с грустным лицом старого бульдога. Плод будет развиваться нормально, сказал он, но если к концу беременности двигательная способность нижней части тела не восстановится, на что надежд мало, очень мало, если только чудо… Madame самостоятельно родить не сможет. Современное состояние медицинской науки таково, что кесарево сечение – это жизнь ребенка и смерть матери. Потому, сказал доктор, я бы рекомендовал, не откладывая, аборт. «Да, да, да, да, – отвечал Алеша, – но она – она не согласится! Она ни за что не согласится!»
– Нет проблемы. Вы мужчина, законный супруг, глава семьи. Подпишите бумагу, и все будет сделано без ее ведома. Под наркозом, так что она и не узнает никогда.
– Да, да, да, да, – чуть не плача, сказал Алеша, – давайте бумагу.
Он шел по коридору клиники, пряча глаза от попадавшихся навстречу медсестер, с ужасом ожидая момента, когда придется смотреть в глаза Лизе. Он понимал теперь, что чувствовал Иуда, шедший к Иисусу с тридцатью сребрениками в кармане. Но он готов был отдать все – всю кровь свою, всю жизнь, до последней капли, он готов был стать Иудой и умереть, как Иуда – только бы жива была Лиза…