Братец
Шрифт:
— Позвольте, — прервала Прасковья Андреевна, — я ничего настойчиво не требовала; вам было… некогда заняться Катей. Да это и к лучшему, братец: она бы там привыкла к роскоши, выучилась бы, не знаю, много ли…
— Вы довольны, что сами ничего не знаете, вы из зависти не хотели, чтоб молодая девушка была воспитана как следует…
— Не грешите, братец, — прервала она, вспыхнув и вдруг удержавшись, — вы понятия не имеете, как я люблю Катю: я бы жизнь отдала, чтоб она была как все… но мне ее счастье всего дороже. Ну, что ж, выучили бы ее там петь, танцевать, английскому языку… Что ж в
— Немножко поздно и поминать, — возразил Сергей Андреевич, — вы сами все это устроили; вам, конечно, все должно казаться прекрасно устроено. Но вам целый свет скажет: глупо, глупо, глупо. Лучше девушке быть гувернанткой…
— Но она не может, она ничего не знает! — вскричала Прасковья Андреевна.
— Ну, дома сидеть, в девках остаться, чем выскочить, повторяю, за кого попало, с улицы, за писаришку, — срам сказать!
— Позвольте, однако, за что такая гордость? — прервала Прасковья Андреевна, — вы сами разве не начинали служить?
— Не с писарей я начинал, не с писарей, не с писарей!
Сергей Андреевич уже кричал.
— Знаю я это, — возразила сестра, — да ведь не дешево стоило и выучить вас, чтоб вы не в писаря попали!
— Не вы за меня платили, сестрица!
— Я не говорю этого.
— Я, кажется, вам не обязывался моим воспитанием. Вам угодно считать…
— Полноте, братец, что вы привязываетесь? что я считаю?
— С чего вы взяли, что я привязываюсь? Я вас очень понимаю, очень! Я вас давно знаю: вы начнете с Иванова вашего, а я знаю, куда вы клоните!.. Извольте продолжать… что ж? я готов, ну-с?
— Что вам угодно?
— Вам угодно, а не мне… мне все равно! Вам угодно считать доходы ваши, поверять… почему я знаю, тут не поймешь!
— Уж и видно, что вы сами себя не понимаете, — отвечала Прасковья Андреевна с обидной и спокойной улыбкой, — вы хотите сказать одно, а как вертится у вас в голове другое, старое, непокойны вы — так вам и кажется, будто и другие все к тому же клонят…
— К чему? извольте сказать! — вскричал громовым голосом Сергей Андреевич.
— Ох, господи! — застонала Любовь Сергеевна.
Вера приросла к месту.
— К чему? что вам кажется? — продолжал Сергей Андреевич.
— Ничего, — отвечала она. — Полноте, братец; вы сами знаете, не стоит ворочать, чего не воротишь; что и говорить! Не упрек вам — сохрани меня господи! — а как не сказать, поневоле иногда подумаешь… Братец, ведь по вашей милости вот у нее и у меня нет ничего! Вы нежились там, а мы здесь старые тряпки до десяти лет перешивали да таскали! Бог с вами, бог вам простит — от всего сердца говорю! Нам уж теперь ничего не нужно, авось вы нас не прогоните, умереть дадите в своем углу, в отцовском доме… Но Катю мне жаль, Кати мне до смерти жаль! Ей нельзя так жить; ей надо куда-нибудь уйти, чтоб и жизнь не пропала, да чтоб такой нужды,
— Вот, мой друг, вот целый век это слышу! — вскричала Любовь Сергеевна.
— Извините, маменька, вы этого никогда не слыхали, — возразила Прасковья Андреевна, — я в первый раз говорю, да нельзя же и не сказать. Что ж это будет такое? Уж и последней не пожить как хочется? Мы бедны, необразованны — да, господи! счастье для всякого бывает, и для нас нашелся бы бедный необразованный человек…
— Нищих заводить, — прервал Сергей Андреевич, — жить, как в конуре…
— Братец, — вскричала она, — побойтесь бога! что вы все с богатством! Вы привыкли, что все вам дай роскошное, вы уж бедного человека за человека не считаете. Вы уж думаете, что бедному ничего и не нужно и ничего он не достоин, а если бог и посылает ему что-нибудь, вы на это с таким презрением смотрите, что грешно просто… Не всем быть богатым да чиновным; как еще кому удастся…
— Что вы этим намерены сказать? — прервал, весь покраснев, Сергей Андреевич.
Прасковья Андреевна взглянула на него пристально и засмеялась.
— Ах, братец, вы забавный человек! Вот что значит непокойным быть: на всяком слове все мерещится! Что я хочу сказать?.. Ничего; вы сами знаете…
— Что такое-с?
— Да сами вы знаете. Для чего я стану при всех объявлять, когда вы скрываете? что за приятность?
— Я ни от кого ничего не скрываю. Извольте говорить.
— Ну, без места вы теперь, вас отставили.
Прасковья Андреевна говорила осторожно: она ждала, что мать упадет в обморок; ахнула только Вера, и то тихонько: она боялась пугаться. Любовь Сергеевна не только не упала в обморок, но даже засмеялась довольно презрительно.
— Вот важность велика! — сказала она.
— Вы это где, под какою дверью подслушали? — спросил Сергей Андреевич, задохнувшись.
— Я подслушивать не имею привычки. Мне Иванов сказал: в городе приказы получены.
Хуже не могла сделать Прасковья Андреевна, как назвать Иванова.
— Что ж вы это объявляете с таким страхом? — продолжал Сергей Андреевич. — Кого вы думали испугать?
— Не испугать, а я полагаю, невесело лишиться такого места.
— А вы думаете, я им дорожил?.. Да почему вы знаете? Я, может быть, сам хотел, сам просил, чтоб меня уволили?
— Да, — подтвердила Любовь Сергеевна, — из чего ты тотчас заключила, что твой брат лишен места, выгнан, обесчещен? из чего? чему ты радуешься?
— Я не радуюсь… а я не маленький ребенок, понимаю, что это вовсе не хорошо, не безделица…
— Такая безделица, такой вздор, что я матушке давно сказал, и она нисколько не беспокоится.
— Чего же вы сами-то, братец, голову повесили, если это вздор, ничего? Видно, не вздор!.. Обманывайте других, а не меня.
— Очень хорошо-с. Только к чему это ведет?
— Что?
— Да вот удовольствие ваше, радость ваша, что ваш брат выгнан из службы, как вор и мошенник, что он не годится никуда, что вот он голову повесил и всякий мальчишка приказ читает, радуется, что стерли его с лица земли… брата вашего? У вас он один, кажется, одна ваша опора, на кого вы можете надеяться…