Браво, Аракс!
Шрифт:
– Ничего, заменим стул табуреткой! Она покрепче. Ну что, зверюга, задумался?
Паша тут же повторил атаку, получил ещё один укол и снова отскочил. Так продолжалось довольно долго. Увидев в конце концов, что все его попытки напрасны, Паша прекратил атаки.
– Хватит на сегодня. Привет, злюка! — крикнула Бугримова, покидая клетку. — Неплохой счёт в мою пользу! Твоё счастье, что опомнился, а не то и табуретку бы попробовал!
Уставшая, но счастливая, она опустилась на ту же табуретку, едва держась на ногах.
На следующий день,
Паша на неё уже не кинулся, а только глядел со злобным изумлением: «Что за странное двуногое существо такое? Почему она меня не боится?»
В нём закипела кровь, и двухсоткилограммовое, косматое тело хищника, собравшись в пружину, легко, словно подброшенное катапультой, взвилось вверх…
Бугримова умело отразила атаку, ещё одну и ещё…
– Ну, сегодня легче было, — сказала дрессировщица, выходя из вольера.
Шатаясь, в изнеможении она прислонилась к стене. Перед глазами плыли круги.
Война с Пашой продолжалась месяц. На тридцать первый день он признал силу дрессировщицы и сдался.
Много позже он настолько привык к Ирине Николаевне, что, когда она заходила в вольер, приближался к ней, брал мясо из рук, разрешал себя гладить, расчёсывать свою густую гриву, даже садиться верхом, — словом, понял, что с человеком иметь дело можно, хотя человек — зверь опасный, коварный и нападать на него весьма рискованно: льву ведь не научиться ни швыряться табуреткой, ни щёлкать по носу бичом, ни колоть вилами…
А Эмир, наоборот, только поначалу казался ласковым, податливым и добрым. Вскоре он перестал подпускать к себе дрессировщицу, стал огрызаться, показывать когти, всё чаще и чаще замахиваться лапой, скалить огромные жёлтые клыки толщиною с железный прут клетки…
Третий брат — Султан — был довольно спокойным львом. Он побаивался дрессировщицу, относился к ней с большой осторожностью, с ним Бугримова справилась довольно быстро.
Трудно приходилось Бугримовой со взрослыми львами. На трюк «ПИРАМИДА», например, она загоняла их силой. Братья подчинялись с большой неохотой, осваивались очень медленно. «Нужны молодые львы!» — продолжала атаковать телеграммами Бугримова все имеющиеся в Советском Союзе зоопарки, зоовыставки и зверинцы.
Пришла телеграмма из харьковского зоопарка, другая — из небольшой зоопередвижки, стоящей в городке неподалёку от Харькова. За львятами Бугримова отправилась вместе с Игнатовым. Они прилетели в Харьков вечером, зоопарк был уже закрыт.
Утром в номер Бугримовой постучал Игнатов.
– Входи!
Игнатов остановился на пороге, вздохнул.
– Мудрёного дают! — смиренно доложил он. — Я только из зверинца.
– Кого? Кого?
– Заумного какого-то! — Он развёл руками.
– Какого заумного? Что ты мелешь?
– Обыкновенного! Тут вот записали мне на бумажке… Глянь-ка, Миколавна!
– «Натан Мудрый», — прочла бумажку и расхохоталась Бугримова. — Мудрый, а не Мудрёный! Был такой философ в средние века. Атеист.
– Кто ж его знает!
– Девочки?
– Я и говорю — девки! Восемь девок, один я, куда девки — туда я!
– Восемь львяток родилось? — удивилась Бугримова.
– Да нет, всего четыре! А восемь — это так в песне у нас на деревне поют. Там, в песне, восемь, точно! А тут четыре всего: три девочки и один этот самый твой Мудрец!
– Да, нехорошо, что один только мальчик… — сказала Бугримова. — Нехорошо брата с сестричками разлучать… Никогда так не делала… По скольку им?
– Писклята ещё. Месяца по четыре.
– Годятся. Айда в зоопарк!
Львята оказались совершенно дикими. Жили при папе, при маме. Отсадили родителей в другую клетку. С трудом отловили Натана Мудрого. Хоть и четырёхмесячный, а весил уже двадцать пять килограммов, был чуть пониже овчарки. Отсадили львёнка в отдельную клетку, перевезли в харьковский цирк. Бедное животное мучилось, билось об решётку: скучало по семье.
– В первый и последний раз так поступаю, — сказала Бугримова.
И никогда в жизни не нарушила этого слова. Трудным делом оказалось отправить клетку с Натаном из Харькова в Сочи.
– В багаж животное не примем! — категорически заявили железнодорожники. — Везите самолётом или катите машиной.
Как на грех, погода была нелётной, а цирковой грузовик сломался. Дня три пришлось просидеть в Харькове. За это время львёнок привык к дрессировщице.
– Ты времени не теряй, Паша, — сказала Игнатову Бугримова, — сегодня же поезжай в передвижку за львятами. Застанешь меня в Харькове — вместе в Сочи поедем; не застанешь — один доберёшься!
Она проводила Игнатова, зашла ещё раз к начальнику станции.
– Ну, умоляю вас, отправьте львёнка багажом! Я всю дорогу буду присматривать за ним. Хотите, сама вместе с ним в товарном вагоне поеду! Поймите же! Его оторвали от сестёр, от отца с матерью, сердце разрывается, как глянешь! Совсем дикий львёнок, страдает, мучается. Ну сжальтесь над ним!..
– Что же у меня, сердце из железа, что ли, сделано! — воскликнул начальник станции. — Раньше толком объяснили бы, давно бы вас отправил! Являйтесь быстрее с вашим Натаном — на первом попутном поедете!
Нет, ничего нет на свете страшнее одиночества! Страдают в одиночестве люди, томятся и животные. Как радостно запрыгал Натан, как зарычал счастливо, когда вернулась Бугримова от начальника станции!
– Едем! Едем, мальчик!
На всех остановках приходила Бугримова к львёнку в товарный вагон, успокаивала его, угощала. А стоило ей уйти, снова начинал Натан с ума сходить. Остаток пути она провела вместе с ним в товарном вагоне.
А когда в сочинском цирке выпустила львёнка из клетки, Натан кинулся к ней, как верная собака, стал ласкаться, визжа от радости.