Бремя удачи
Шрифт:
Геро сосредоточенно гуляла не по дорожкам, по колено в ворохе листьев. Нюхала их, щурилась, смеялась и напевала. Она, оказывается, никогда не видела такого замечательно неорганизованного парка. С неубранной листвой, с паутиной на ветках, разноцветными рюшами лишайников, щедрыми зарослями лопуха и чертополоха, готовыми всякому подарить с десяток брошей-шариков. Поди отбейся от их заботы – цепляются не хуже вокзальных ухажеров.
– Тут корошо, Голем есть прав, – рассеянно улыбалась Геро. – Он всегда прав. Так ужасно. Всегда.
– Ты называешь это имя в десятый раз, – отметила я.
– А
Цыганочка сникла и опасливо оглянулась на театр. Екатерину Алмазову наспех набранная труппа почитала куда как ревностно. Дурных манер и попрошайничества Алмазова не допускала почти так же строго, как непромытой шеи, пятен на рубашках или запаха пота.
– Яхонта? Яхонтова… я? – не поняла Геро.
Ляля – маленькая, ниже меня на полголовы, смуглая, юркая, и оттого она казалась еще тоньше и легче – подбежала, поймала руку Геро, посерьезнела и свела темные брови в сплошную изломанную линию. Пальцы уверенно побежали по ладони, прослеживая дороги судьбы.
– Тетя Катя запрещает гадать, не по-божески это, так сказано, – виновато вздохнула Ляля, ссутулилась и села в ворох листьев, кутаясь в шаль до глаз. – Не выдавайте меня! Петь не пустит.
– Гадать? – Геро распахнула глаза, вспыхнувшие свежим медовым блеском. – Что есть гадать?
Цыганка обреченно глянула на меня. На аттийку. Нырнула под шаль с головой. Молчать у нее не хватало сил, говорить мешало уважение к Алмазовой, переходящее в благоговение.
– Нет ничего явного, или умрете в один день, или будете жить долго и не очень ладно, – скороговоркой, невнятной и едва слышной, сквозь зубы процедила секрет Ляля. И добавила громче и спокойнее, делая щель меж краями своей шали и рассматривая нас одним глазом, хитро и с подначкой: – Эй, яхонтовая! А во всем свете один козырной король и есть для тебя. Который огня не боится и терпеть тебя будет до старости. Иные бросят, совсем бросят. Шваль они, вся колода – так, шестерки…
Ляля набрала полную горсть листьев и рассмеялась, закидывая голову, встряхивая длинными волосами и прогибаясь, мелко вздрагивая тощими детскими плечиками.
– Озябла? – Это слово очень нравилось Геро и повторялось ею весьма часто.
– Скорее греюсь, – снова подмигнула цыганка, вскинулась на ноги и протанцевала еще несколько шагов, закрутилась, охваченная ворохом цветных юбок. Резко остановилась и глянула на нас. – Вы обе дамы важные, козырные. Что вам стоит счастье бедной Ляли уладить? Послезавтра хочу на сцене быть. Я не гадаю, я шею мою и скучное пою, что следует. До-ре-ми. – Ляля вздохнула со всхлипом, передернула плечами. – Неужто не порадуете? Заветное говорю. Чтоб мне… да чтоб мне голос потерять!
Отвернулась и убежала. Геро покосилась на меня, осторожно кивнула. Оказывается, и эту можно уломать на потакание чужим детским капризам. Да и я не лучше.
– Колледж есть велик, – задумалась Геро. – Корошо. Люди есть. Я сделаю так. – Геро повела плечами и щелкнула перед лицом своими длинными красивыми пальцами. – Они придут.
– Попробую усовестить тетю Катю, – угрожающим тоном пообещала я. – Ляле пятнадцать. У нее за весь год не было дня рождения и именин.
– Корошо, – воодушевилась Геро.
Еще раз кивнула, окончательно утверждая наш небольшой план. И мы стали вдвоем сосредоточенно шуршать листвой, молча обдумывая детали заговора. Уже ощущалась вечерняя сырость. Все сильнее пахло прелым, звуки делались острее и отчетливее, словно у них появились тени… Мы шуршали, и нам было уютно и спокойно. Геро остановилась, поправила распущенные волосы, темные, почти черные в сумерках. Огляделась по сторонам. И объяснила мне, как можно понимать и принимать удачу в мире. Хорошо объяснила, как настоящая жрица… Соорудила из пальцев – большого и указательного – уголки рамки-кадра. Уместила в них край дома, тень дерева, ворох листьев, тусклый фонарь, который нехотя разгорался, обнимаемый узором веточек, украшенных бликами.
– Смотри. – В голосе определенно зазвучала необычная магия Геро; она пробуждала в душе новое, незнакомое прежде эхо. – Там грязно. Там пусто. Там люди. Все не идеаль. Все есть обычное. Делаешь так – и отсекаешь обычное, внутри – идеаль. Будут смотреть и плакать, если нарисовать это.
– Пожалуй. – Я уже расчувствовалась. В рамке рук было и правда как-то идеально гармонично, вечерне и осенне… – Ты умеешь совершать чудеса.
– Не я. Ты. Ты – птица. Ты смотри, выбирай. Твой узор – идеаль, он останется один, все там и там пропадет. Ты – рамка. Судьба – художник.
– А ты?
– Жрица. – В голосе дрогнули нотки, воистину достойные джинна. Они вынуждали слушать неотрывно. – Я помогать должна искать в себе идеаль. Тебе, другим. Себе не могу, я слишком… – Геро взмахнула руками и закружилась, подражая цыганке. Подмигнула мне. – Ему не могу. Ляля права. Сказала: жить неладно. Точно так. Никогда не ладно. Вместе плохо. И так озябла.
– Врозь, – подсказала я, продолжая рассматривать фонарь и угол дома.
– Врозь, – едва слышно согласилась Геро.
Мы не сговариваясь отвернулись от парка и пошли к театру. Следующий день оказался посвящен капризам. Мы ругались, просили, угрожали, требовали, уламывали и умоляли. Не могу объяснить, что подтолкнуло аттийку к столь яростной помощи Ляле. И за себя не поручусь, но было нечто сложное и нетипичное в фарзе, окружающей Лялю. Контрастное. Слишком даже. Словно в мире нет полутонов. Может быть, это следствие ее склонности гадать? Или так и отличают гадающих от прочих? Они постоянно себя немного накручивают, они не дают выбору происходить произвольно, убеждают себя заранее, отрезая многие малосущественные или побочные варианты. То, что остается, сложно менять даже с моим талантом птицы…
Мы старались не зря. День утонул в сумерках полуобморочной усталости. Утром мы все суетились и шумели, но уже не ради дела, а по инерции. Наконец настало время раннего обеда. В доме Потапыча на стол подали цесарок и суп из трюфелей, а нас пригласили в качестве гарнира. Потапыч сам так сказал и еще пояснил, неоднократно.
– Хуже горчицы вы обе, ежели упретесь, – бормотал он, раздраженно полосуя ножом мясо. – Бабское ли дело лезть с указаниями? Провокация прямая. Ведь на Левку, гада, работаете. Он, шкурник, мне осмелился приглашение прислать. Во.