Бриллиантовый пепел, или В моем конце мое начало
Шрифт:
Валька быстро влезла в старые сапоги без застежек, которые так удобно снимать и надевать. Арсен подал ей куртку, безошибочно выбрав старую, уютную, с большим капюшоном.
Валька нырнула в подставленные рукава, лихо чиркнула снизу вверх застежкой длинной молнии, и они торопливо выскочили на лестничную клетку.
— Мы не позвонили Андрею! — вспомнила Валька, когда они уже сидели в машине.
— Я звонил, — ответил Арсен. — С мобильника, пока ты с бабушкой разговаривала.
— И?
— Не отвечает.
Валька немного
— А вдруг его дома нет?
— С температурой под сорок?
— Мало ли… Может, он не дома болеет.
— А где?
— Ну, не знаю, — не охотно сказала Валька. — Может у той женщины, которую он любит…
— Все может быть, — ответил Арсен, — Но поехать все равно нужно. Не по телефону же об этом говорить…
Он замолчал, глядя на дорогу. Валька откинула сиденье назад, поерзала, устроилась поудобней и совсем было собралась вздремнуть…
— Ты веришь в интуицию? — спросил вдруг Арсен. Валька приподняла голову и удивленно посмотрела на него.
— Конечно!
И с улыбкой добавила:
— Особенно в цыганскую интуицию.
Но цыган не улыбнулся в ответ. Сидел, смотрел прямо перед собой, и лицо у него было сосредоточенное и напряженное.
— Я чувствую, что этот парень таскает в себе какой-то опасный вирус.
— Да? — спросила Валька без особого интереса. Какая разница, что он там в себе таскает?
— Да. Поэтому мне не понравилась его просьба. Он саморазрушитель.
Валька пожала плечами.
— Имеет право! — заявила она. — Его жизнь, как хочет, так и живет… По-моему, это твоя теория.
— Не подтасовывай.
— Но ты же сам говорил…
— Я о жизни говорил, а не об ее разрушении, — нетерпеливо объяснил Арсен. — Неужели, глядя на человека, обвязанного взрывчаткой, можно сказать: «Имеет право?»
— Ну, не знаю…
— А если он террорист и стоит рядом с заложником? Тоже «имеет право?»
— Андрей не такой, — пренебрежительно отмела Валька.
— Не обвязан взрывчаткой, ты хочешь сказать. Ну, взрывчатка, это так, фигура речи… Можно рвануть и без нее. И очень многое разрушить вокруг себя.
— Ты так о нем печешься, — съязвила Валька.
— Не только о нем. Хотя, скажу тебе честно, птичку жалко. Парень он неглупый, одаренный… Только вот жутко озлобленный.
— На кого?
— На жизнь. Не пойму, за что, но это так.
— Возможно, у него есть на это свои причины, — осторожно предположила Валька.
— Возможно, есть, — согласился Арсен. — Но мне кажется несправедливым, если за эти причины будешь расплачиваться ты. Или Евдокия Михайловна. Поэтому я и хочу понять, что происходит…
— В конце концов, как можно быть довольным жизнью, имел такую работу? — задала Валька риторический вопрос и вдруг получила ответ.
— Очень даже можно. Непыльная работенка, и неплохо оплачивается. А что касается стыда, то сейчас большая часть населения живет по принципу, что стыд не кислота, глаза не выест. Но он не из этих людей. Понимаешь, мне кажется, что для него эта работа своего рода плевок в чье-то лицо. Или своеобразная форма морального шантажа.
— Зачем?
— Тоже
— И бабушки.
— Да, и Евдокии Михайловны, — согласился Арсен.
— Кстати, ты был прав. У него имеется высшее образование, — сказала Валька, вспомнив их разговор.
— Да? Не сомневаюсь. А какое?
— Бесполезное, — ответила Валька. — За которое денег не платят.
— Это он сказал?
— Дословно.
— Я же говорил, скорей всего, он — гуманитарий…
— Блока цитировал. И Булгакова.
Арсен мрачно кивнул.
— А еще он активно почитывает труды по философии, — сказал он после небольшой паузы. — Причем интересует его прикладная часть предмета. Так сказать, философия морали и этики.
— Да-а? — поразилась Валька. — Фантастика!
Арсен не отрывал глаз от дороги. Тени и свет ночного города переливались на лобовом стекле машины.
— Жалко парня, — сказал он вдруг. — Столько ему добра природа отвесила… И все это сгниет без употребления. Жаль.
Валька задумалась. Саморазрушение, самоубийство… Жуть какая. Интересно, почему разные народы так по-разному относятся к самоубийству? Вот, например, японцы очень даже уважают самоубийц. И в Индии был такой распространенный ритуал самосожжения. О древних и говорить нечего: для них было самое обычное дело приносить себя в жертву своему богу. Например, Дидона. Взяла, глупая, и добровольно взошла на костер. Извращенка, а не царица.
— Арсен, как ты думаешь, почему христианство запрещает самоубийство? — спросила она.
— Валь, я же не теолог. Наверное, есть какое-то официальное объяснение.
— А ты как считаешь? Имеет человек право сознательно лишить себя жизни?
— Нет, — сразу ответил Арсен.
— Почему? — удивилась Валька. — Это же его жизнь! Его выбор!
— Ничего подобного. Наша жизнь связана с судьбами множества других встреченных и не встреченных пока людей. И, лишая себя жизни, человек перечеркивает не только свою судьбу, но и судьбы других людей, которых должен был повстречать на своем пути. Убивая себя, он других лишает предначертанной им судьбы, понимаешь? Уничтожает их жизнь. Не физически, конечно, но иногда неизвестно, что страшней… Поэтому в данном случае это не только его дело и не только его выбор. Получается, что самоубийца решает за других, хотя не имеет на это никакого права.
— А если он должен был стать для кого-то самым страшным наказанием в жизни?
— А если ее смыслом?
— Но он же этого не знает! Никто не знает, кроме господа бога!
— Вот именно, — ответил Арсен. Валька споткнулась на полуслове и не сразу осознала, что он имеет в виду.
Все в жизни взаимосвязано, вот что он хотел сказать. Человеческие судьбы плетут гигантский кармический ковер, рисунок которого виден только богу. И, выдергивая из ковра свою нить, человек наносит удар по Жизни. Потому что ослабляет ее прочность. Потому, что вместе с одной нитью рвутся другие, вольно или невольно связанные с ней.