Брилонская вишня
Шрифт:
Марлин от неожиданности давится.
Прокашливается, потирает шею и выдает:
– Если б они были еще… Муж запрещает рожать.
– Почему?
– Не знаю. Говорит, мол, не готов к такой ответственности… Он очень строгий у меня, попробуй слово не так скажи… Ну ладно, выходи давай. Что-то не о том мы с тобой начали.
– И что вас рядом с ним держит?
– Выходи, я сказала!
И я, внимательно глядя в наполненные чудовищной тоской глаза Марлин, покидаю барак.
Все-таки из последних сил строюсь. Встаю рядом с Тамарой – она помогает
Я стою. Стою, шатаюсь и пытаюсь дышать, с трудом заглатывая горячий воздух.
– Фрау Эбнер, вы ведь помните о сегодняшнем задании, да?
Поднимаю взгляд и пытаюсь сфокусировать на мутной фигуре коменданта. И снова его образ прекрасного руководителя, его мнимая вежливость и умение бросаться красивыми фразами…
Марлин мгновенно бледнеет и тихо отвечает:
– Да, конечно. Сейчас только я объясняла женщинам…
– Рабочей силе, – поморщась, поправляет комендант.
– Рабочей силе, – покорно повторяет Марлин. – Объясняла, что им предстоит. И… Оберштурмбаннфюрер, появился небольшой вопрос…
Она кивает на меня.
Я холодею. Ну зачем, Марлин, зачем…
– Дело в том, что этой девочке…
– А у этой девочки языка нет, чтобы сказать самой? – обрывает комендант. – Что за чушь, я не понимаю? Фрау Эбнер, у вас есть задание, рабочая сила сама себя не отвезет. А… эта девочка, – с кривой усмешкой передразнивает он, – если ей что-то надо, пусть говорит сама и не убивает ваше время и достоинство, которое, кстати, у вас с каждым днем сходит на нет.
И теперь я не знаю, что и думать.
С одной стороны благодарна Марлин, что она осмелилась сама спросить разрешение у коменданта. С другой… Ее ведь никто не просил это делать!
Все расходятся, а я вздыхаю, опускаю глаза и подхожу к нему.
И только сейчас замечаю, какой же он… уставший, что ли. Выглядит так, будто не спит уже которую ночь. Глаза полузакрыты и мерцают нездоровым блеском, под ними – мешки, да и сами какие-то ввалившиеся, впалые. Только родинка посреди ярко-синего глаза нагоняет воспоминания о зверском обличии…
– И у тебя хватайт наглость приближайться ко мне? – выплевывает комендант и трет щетину.
– Товарищ комендант… Сейчас все дрова рубить уезжают, а я… А я не могу.
– Да что ты! Инвалид?
– Почти, – я внимательно смотрю ему в глаза. Морщусь – он брызгается каким-то тошнотворным древесным парфюмом. – Я на ногах еле стою. Всю ночь не спала – тело болело, а плечо так вообще… Вывихнуто, кажется…
– Очень сочувствую.
– Ну товарищ комендант!
– Если ты еще не заметийт – я здесь не быть доктор. Я не умейт лечить. После
– Какой лес?! Я руку разогнуть не могу! Я дотронуться до нее не могу, и все, между прочим… – хочу завершить фразу гордым «по вашей милости», но вовремя себя останавливаю.
Он рывком сдирает с себя перчатки, резко утирает сжатые губы и кричит:
– Русь, у меня нет на тебя времени! Разбирайся со свои проблемы как-нибудь сама! Мне некогда!
Я отхожу на шаг. Закрываю глаза и сжимаю запястье больной руки, чтобы боль погасила обиду. Но она не гасит обиду, а выпускает лишь невольные и предательские слезы… или мне это только кажется?..
– Дай мне свой рука, – вдруг говорит комендант и натягивает перчатки. – Больной рука.
Я от неожиданности распахиваю глаза и выдавливаю:
– Что?
– Рука мне свой дай.
Медлю буквально секунду. Его удивительной чистоты глаза изучают мое лицо не с былой брезгливостью, а неким, едва уловимым… снисхождением, наверное, так это следует называть. Он не настроен агрессивно, он не сжимает от ненависти губы и не выплевывает немецкую брань.
Но я все еще верю в искусство маски и верность немецкой натуре.
Бесшумно вздыхаю. Делаю шаг к нему и, придерживая здоровой кистью отекшую руку, протягиваю ему. Жмурюсь. Да, я все еще ему не доверяю.
Комендант прищуривается, склоняет набок голову и со странной осторожностью касается холодными пальцами в кожаной перчатке моего запястья.
С внимательностью доктора осматривает руку, проводит по фиолетовой коже кончиками пальцев… и вдруг резко выворачивает конечность в сторону.
Я взвываю. Падаю на колени. Огненная резкая боль пульсирует у меня где-то в голове. Вою, жмурюсь, долблю здоровой рукой по земле, изгибаюсь от животных ощущений и желаю больше всего на свете избавиться от боли.
А комендант возвышается надо мной, выдерживая надменный взгляд и унизительную усмешку.
От болевого шока я и не поняла совсем, что именно он сделал. Вроде куда-то повернул… что-то вправил… И она должна пройти? Но она не проходит! Она ноет еще сильнее! Правда, разгибать теперь получается, но с очень сильной болью… а раньше? Раньше получалось? Что он сделал с моей рукой? Он что, врач?! Вот бабушка – другое дело, она вправляет вывихи лучше всех, и настойки варит, и…
– И что ты теперь придумывайт, русь?
Не сводя глаз с коменданта, медленно поднимаюсь.
Сжимаю губы и дрожащей ладонью хватаюсь за больную руку.
Комендант поправляет фуражку с черепом. Снова трет щетину. Вытягивает папиросу, закуривает.
Вдруг вздыхает и тихо произносит:
– Значит, слушайт меня внимательно. Сейчас весь рабочий сила уезжайт в лес. Ты оставайться здесь и убирайт мой дом. Ты должен отмыйт тщательно пол, протирйт пыль, мыть окна. Потом в мой комод ты находийт мой форма. Это надо стирайт. Я приходийт и все проверяйт. Если будет мусор – тебе приходийтся очень плохо. Ты меня знайт хорошо, лучше не рискуй… Скажи, ты правда хотейт мыть часы тогда?