Брилонская вишня
Шрифт:
Я теряю дыхание.
На всякий случай делаю шаг назад. Сглатываю и твердо говорю:
– Правда. Вы мне верите?
– Ты бы уже был мертвый, если бы я тебе не верил. Твое счастье, русь. Фрау Эбнер сейчас отъезжайт с рабочий сила, а ты убирайт мой дом. После дом заняйться мусор вокруг. Собирайт весь мусор и скидывайт в грузовой машина. Понимайт?
Я вновь вздыхаю. Уже облегченно. Уже не с прерыванием на одышку от сердцебиения кролика…
– А теперь слушай, – продолжает комендант. – В мой дом ничего не трогайт руками без
Киваю.
Неумело улыбаюсь и шепчу:
– Спасибо большое, товарищ комендант…
Он прищуривается еще сильнее. Хмыкает, гасит папиросу и, развернувшись, уходит, стуча немецкими ботинками и оставляя за собой шлейф тошнотворных древесных духов.
Вдруг останавливается, оборачивается через плечо, морщится и выплевывает:
– Да, и… Передай фрау Эбнер, пусть вечером топийт баня. К вам уже на два метра подойти нельзя – прет, как из свинарника…
Вот так, усыпанная оскорблениями, но добившаяся желанного, я снова оказываюсь в квартире коменданта.
Я все еще поражаюсь блистательному порядку в его жилище. Может, все оттого, что он так редко здесь бывает? Или всему виной его врожденная страсть к чистоте?
Как братка прямо. Тот тоже везде порядок держит, брезгует мерзкие вещи брать, чистоплотен до мозга костей. Папка над ним только и успевает посмеиваться, а тому хоть бы хны.
Начинаю сгорбливаться над полом. Больную руку обмотала марлей, и теперь, если не трогать, плечо почти не болит. Жар, правда, держится, но это ничего. Уберу в квартире, а потом и во дворе штаба – комендант меня в барак отпустит. Наверное… А зачем ему и дальше меня здесь держать?
Только успеваю подметить, что снова комендант оставил меня одну в квартире, как он появляется.
Заходит, выдерживая прежнее искусство истинного командира. Разувается на пороге, вешает китель на гвоздик. Моет руки.
– Эй, русь!
Я поднимаю глаза.
Он скребет кончиком пальца щетину и выдает:
– Конфету будешь?
Хмурюсь. Спорить опасно, поэтому просто киваю.
Комендант швыряет мне на пол пару конфет в обертке, которые прокатываются по поверхности и оказываются прямо перед моим носом.
Разворачивает сам, надкусывает. Ловит мой взгляд и поясняет:
– Люблю сладкое. Часто носийт конфеты в свой второй портсигар.
– Курите и заедаете конфетами?
– Угу, – комендант подходит к граммофону на столе. Бережно стряхивает с него пыль. – Ты ешь. Вкусно.
И я ем. Действительно вкусно. У нас таких точно нет.
А комендант вставляет пластинку. По квартире начинает разливаться какой-то немецкий марш.
Я продолжаю скоблить тряпкой пол. Утираю взмокшие волосы и натягиваю посильнее перчатки.
Комендант вынимает из шкафчика вычурную бутылку
– Смерть скачет на светлом коне, красивом, как херувим с небес…
Когда девушки танцуют, она хочет кружить с ними в танце. Фа-ла-ла-ла-ла… Фа-ла-ла-ла-ла…
Почти незаметно пританцовывая, достает рюмку. Падает на стул и продолжает тихо напевать:
– Смерть может также стучать в барабан. Ты можешь почувствовать барабанную дробь в сердце… Она барабанит долго, она барабанит громко, она стучит по мертвой коже…
От изящества увиденного на мгновение замираю. Комендант излучает красивую, искусную усталость. Теперь. Теперь он, наверное, наконец-то играет самого себя.
– Третья дробь закончилась тогда, когда ландскнехт получает благословение Господа. Третья дробь тиха и слепа, будто бы ею мать пыталась спеть под нее колыбельную ребенку… Смерть может скакать на белоснежном коне, смерть может улыбаться, во время танца кричать. Она громко барабанит, она хорошо отбивает дробь… умереть, умереть, умереть все должны!
В нос ударяет запах коньяка. Я морщусь, кашляю, окидываю профиль коменданта прощальным взглядом и с глубоким вздохом намываю пол дальше.
Комендант вдруг замирает. Сильно хмурится и принюхивается к откупоренной бутылке. Чуть взбалтывает ее и принюхивается еще сильнее.
– Что за черт… – бормочет он, наливая золотистую жидкость в стопку. – Почему… Нет, ну не может же…
Принюхивается теперь уже к рюмке. Морщится.
Я замираю. Что такое он там нашел? Опять меня во всем обвинит?!
– Эй, русь, иди сюда! – он нервно сглатывает.
Ну вот. Так и думала.
– Я ничего не делала, товарищ комендант, все это время я…
– Русь! Сюда подойти! Сейчас же!
Медленно поднимаюсь и ковыляю к коменданту.
– Садись, – бросает он, но мигом вскакивает. – Нет, стой! Не надо, не садись на сам поверхность, замараешь! Подстели газета! И не трогай тут ничего! Перчатки не снимай! Принеси газета из коробка!
Тру щеку, плетусь к коробке, выуживаю оттуда газету и стелю на стул. Только после этого медленно, ловя взгляд коменданта, присаживаюсь.
Он молчит. Вглядывается в янтарную жидкость, болтает стопкой. Вдруг протягивает ее мне и приказывает:
– Пей.
Я закашливаюсь.
Что? Пей?! Коньяк?! Он серьезно?! Мне шестнадцать лет! Мне мамка даже квас пить запрещала, потому что в нем градусы!
Отрицательно качаю головой.
Комендант стучит кулаком по столу и орет:
– Ты меня снова не понимайт?! Пей!
– Но, товарищ комендант! Я не могу! Мне всего…
– Я сказал – пей!
– Я не хоч…
– Ты не подчиняйться мне?! Ты не уважайт свой комендант?!