Брилонская вишня
Шрифт:
Но только сейчас понимаю, что должна сделать. Понимаю, что прямо подо мной, изогнувшись на табуретке, с окровавленной спиной лежит Тамара. А я должна суметь попасть на белое место в обилии червленых ручьев. Только сейчас вижу, с какой мольбой она смотрит снизу на меня, а я…
А я чувствую себя Вернером. Или комендантом. Или страшной надзирательницей Ведьмой с лошадиным лицом и животными замашками. Я чувствую себя одной из них, одной из многих, кто наносит боль и отнимает жизни. Я с хлыстом в руках возвышаюсь над самым родным человеком
В кого я здесь превращаюсь?!
В кого они меня превращают?!
– Русиш! Дафай!
Наверное, надо просто представить, что это не Тамара. Что это – всего лишь маленькая часть моего аквариума. Неужели я не должна разбить стены и выйти на волю? Неужели не должна?!
Только не смотреть ей в глаза… и все будет замечательно…
Заношу плеть над головой.
Жмурюсь.
Ничего, это просто. Просто… насчет три. Раз, два…
В голове вспыхивает ее взгляд. Умоляющий взгляд. Умоляющий если не о спасении, то хотя бы о пощаде.
Да кем я здесь стала за четырнадцать чертовых дней?!
Закусываю губы и медленно опускаю руки с хлыстом.
И вижу, с каким разочарованием на меня смотрит Вернер. И с презрением – комендант.
– Почему я должна это делать? – шепчу. – Почему Тамара вообще должна это терпеть? Из-за того, что хотела к дочери?
– Русиш! – вопит Вернер. – Живей!
А комендант в упор смотрит на меня. Внимательно так смотрит, прямо глаз не отводит. Облокачивается на спинку уличного стула, курит и смотрит.
– Товарищ комендант… – выдавливаю и делаю к нему маленький шажок.
Он морщится, сплевывает и с отвращением выносит:
– Вернер плохо говорийт по-русски, но все-таки он говорийт. Так почему же ты его не понимайт, русь? Ты что, вообще никого не понимайт?
Судорожно вздыхаю. Снова заношу хлыст. Снова чувствую, как дрожат мои руки, как из горла пытается вырваться рев, а из глаз – хлынуть отчаянные слезы.
Наверное, я мразь, если понимаю, что не благородство мною движет. Нет, не благородство, не героизм и не милосердие. Возможно, будь на месте Тамары кто-то другой – я и тогда не ударила бы. Просто я банально боюсь сделать человеку больно. Просто боюсь после своего хлестка услышать пронзительный визг.
Эта часть мелодии самая страшная.
– Ну, русь? Ты опять делайт все неправильно?
Комендант все еще смотрит. Так внимательно… То ли оценивает, то ли изучает… то ли выражает снисхождение.
– Товарищ комендант! Пожалуйста, не надо… Вы ведь не такой…
Он щурится.
Не отрывая от меня взгляда, гасит папиросу и неспешно подходит ко мне. Скрещивает на груди руки.
– А ты хоть знаешь, какой я? – с почти невидимой издевкой спрашивает комендант.
Закрываю глаза.
– Не знаю. Но имею неприятный опыт общения с вами.
– Да ты что? У тебя так быстро заживайт
– Я ничем не кручу и ничего не строю.
– Тогда бей. Не будешь?
Молчу. Пытаюсь разорвать хлыст. Или хотя бы растянуть.
Не получается…
Совсем как не получается и иметь собственное мнение.
– Не будешь.
Комендант кивает. Так же медленно вздыхает, разворачивается и отходит на пару шагов.
– Вернер, она твоя.
Жмурюсь и сжимаюсь в комок.
Задерживаю дыхание.
Но ничего не происходит…
– Вернер! Да что с тобой такое?! Действуй, я сказал!
– Оберштурмбаннфюрер… Разреши просто уточнить? Дело в том, что сбежавшую поймали в частности благодаря этой русской. Она знала, что гараж открыт, и могла спокойно сбежать, но не сделала этого, а проявила к нам уважение и осталась в штабе.
– Да струсила твоя русская, вот и все! Просто струсила! Думаешь, я не знаю эту суку? Да прекрасно я ее знаю! Корчит из себя невесть кого, а на деле даже сбежать духу не хватает! Я ее даже животным теперь назвать не могу, она просто жалкое безвольное существо. Если она сейчас же не ляжет рядом со сбежавшей – ляжешь ты и оголишь свою спину. Уговаривать тебя я устал.
До побелевших костяшек сжимаю в руках хлыст.
Сглатываю.
– Русиш! – вдруг орет Вернер. – Да бей же ты, дура!
Не смогу.
Не ударю.
Уже все.
– Вернер. Я считаю до трех.
И тот не осмеливается больше пререкаться.
Дергает меня за руки. Срывает с моего тела рубашку, рывком пододвигает второй стул. Швыряет меня в него. Вдавливает грудью в шершавую деревянную поверхность.
Обнаженную спину освежает горячий ветер, как медсестры смазывают спиртом руку перед прививкой. Но я этого почти не чувствую, а ощущаю лишь ледяные ладони Вернера на своих плечах.
Кажется, я пытаюсь что-то сказать, пытаюсь вырываться…Беспомощно ерзаю, вжатая руками старшего надзирателя в колючий стул.
Застеленными пеленой слез глазами смотрю на возвышающуюся надо мной фигуру коменданта, которой лениво крутит в ладонях перчатки и, полузакрыв глаза, смотрит на меня. Терпеливо ждет начала представления и устало, почти незаметно улыбается.
Сердце больно сжимается внутри. Из-за сдавленной груди не могу даже вздохнуть. Глотаю горячие слезы, изо всех сил хватаюсь одной рукой за спинку стула. В самый последний момент успеваю зажмуриться…