Брилонская вишня
Шрифт:
Вернер никогда никого не убивает. Никогда и никого. Нет, он не убьет, а лишь изувечит кнутом, который кажется уже продолжением его руки. Он просто боится, но не лишить человека жизни, а сделать это вопреки комендантскому слову.
Я твердо знаю, что Тамара выживет.
Правда, на остальное смотреть не хочу.
Оса не виновата, что не вернулась в гнездо. У осы просто слиплись в сахаре крылья, и она не смогла взлететь. Она умерла, но кому какое до этого дело?
Я не слушаю Вернера.
Я
Как обволакивают его ослепительные зеркала листьев. Желтые бабочки… они ведь его любят. Кружатся вокруг него и хотят одарить коротким поцелуем, а после – поднять и завлечь за собой в танец… Каждый мечтает с ним вальсировать, в эстетичном соперничестве они жаждут завладеть его вниманием, в плавном вальсе играются, смывая пыль с очерствевшего сердца штаба. Их преимущество – золотое чрево, и они рассыпают солнечное сияние на тысячи крохотных капелек света…
Вот только для Вернера это просто сентябрьские листья.
– Я не буду бийт этот грязный жифотный. Ви сделайт это сами. Ви сделайт это за меня. Тогда ви понимайт, что попытка побег не играйт с фами добрый шутка.
Вы сделаете это сами.
Вы сделаете это за меня.
Тогда вы поймете, что попытка побега не сыграет с вами добрую шутку.
Я прекрасно понимаю слова. Но осознавать… нет. Не осознаю.
Пока Вернер не приказывает нам встать в шеренгу, Тамару не вдавливает животом в табуретку, а первой в колонне не протягивает хлыст.
А я смотрю на блестящее от слез лицо Тамары. Смотрю, как с какой-то наивной надеждой и потерянностью она глядит мне в душу, сжимая руки с ободранными костяшками в кулаки.
А я смотрю.
И трусливо прячусь за спинами других женщин. Опускаю голову. Прикрываю ладонями лицо.
Нет, я не сволочь. Но мне не хватит духу сознаться, что я тоже была к этому причастна. Что в последний момент как жалкая собачонка бросила Тамару одну и безвольной сучкой вернулась обратно в барак.
И в итоге получает Тамара.
Не я.
– Что стояйт?! Брайт кнут и делайт удар! Каждая! Со всей сила!
То ли подавленные немецким сапогом, то ли зашуганные своим же страхом, они берут кнут и делают удар. Каждая. Изо всех сил.
Иначе – никак, ведь визг Вернера заглушает даже вопли Тамары. И кричит он всего одно слово:
– Сильней!
Как смешно, что в собачьих условиях желание быть человеком испаряется. Начинают властвовать животные инстинкты и желание спасти собственную жалкую шкурку.
– Сильней! Сильней! Я говорийт – сильней!
Даже с заткнутыми ушами я слышу мелодию, уже влившуюся в ритм. Хлесток – визг. Хлесток – визг. Хлесток – визг.
– Сильней! Сильнее! Ты, грязный русиш!
Очередная облезлая псинка застыла перед согнутым телом Тамары. И я стою уже так близко
– Эй, ты должейн бийт! Немедленно!
А она медлит. Держит в дрожащих руках хлыст и плачет. Такая глупая…
– Если ты сейчас не делайт удар, я…
– Что здесь происходит?
Желтые бабочки подлетают уже к коменданту. Все свое внимание они переключили на него, всю свою любовь приготовились отдать ему… Для них он в секунду стал идеалом эстетического совершенства. Обвив его шею в великолепное колье, они неистово возжелали приникнуть устами к его коже…
А он одним движением отгоняет от себя надоедливую листву, поправляет китель и спешит к Вернеру.
– За что наказываешь? – так просто спрашивает он, что от его холодного равнодушия я вздрагиваю.
Вернер втягивает воздух. Нервно трет шею, сплетает собственные пальцы и хриплым голосом выдает:
– Добрый день, оберштурмбаннфюрер.
– То, что он добрый, я заметил и без тебя. Так за что наказываешь?
– Та, что лежит на табуретке, пыталась сбежать. Хорошо, что патрули ее поймали и назад привели. Неблагодарная сука, согласись?
– Плетью за побег? Твое право, конечно… Ты ведь старший надзиратель, а не я. А что за вопли?
– Что? А, так… Так они кричат.
– Не их вопли, Вернер, а твои.
Вернер закашливается, опускает глаза и пожимает плечами.
– Трусят, сучки. Бить не хотят. Попробуй не поори на них.
Комендант вздергивает брови. Вытаскивает из портсигара папиросу, сминает ее и подносит к губам.
– Я думал, ты умный, – комендант усмехается. – А ты просто жалкий.
– Оберштурмб…
– Кто слабо ударит – ляжет рядом. Скажи им.
Вернер закашливается.
Разворачивается к нам.
В последний раз оглядывается к коменданту и, вдохновленный каким-то странным душевным подъемом, радостно переводит нам слова Беруса.
А комендант, лениво прищурясь, курит папиросу и с усмешкой окидывает взглядом всех женщин, выстроенных в шеренгу…
– Дафай, русиш! Дафай!
И не замечаю совсем, как мокрый хлыст оказывается в моих руках.