Брилонская вишня
Шрифт:
Помню, как едва приехав сюда, четко себе сказала: покину это место ровно через четырнадцать дней.
Что ж… Уже четырнадцать. Но сбегать я как-то не особенно готова.
Искать семью здесь? Искать семью в лицах штаба? Кого? Ну, разве что… Тамару? А на кого из моей семьи похожа Тамара? На мамку?.. Да нет. Папку?..
Тамара хорошая, но какая-то… пустая, что ли? Нет в ней частички родного, которая могла бы заполнить пустоту в сердце.
Поэтому семья остается существовать лишь в моих снах. И мыслях. Там, где вечер, где пахнет мокрой
А папка дарит мне самое сокровенное. Свою душу.
Делится ею. Делится самым важным, самыми дорогими секретами. Дарит мне веру в лучшее и надежду в доброту звезд…
Там, на звездах, все иначе. Может, там мир как у нас. Деревья как у нас, такие же страны. Возможно, и люди там такие же. Но только добрые. Там, на звездах, быть может, есть и Вернер, и комендант есть. И злобная надзирательница Ведьма, и Васька. Но они другие. Чистые.
Там нет войны. Там вообще нет войн. Вернер там примерный семьянин и владелец большого бульдога, которого очень любит. Комендант – механик, обладающий даже ларьком с часами и умеющий их чинить. Там он занимается своим любимым делом и не выслуживается перед другими… Ведьма служит в милиции и выращивает розы, а Васька работает свахой.
И я там есть. Наверное. Вот только там я сижу дома с семьей, потому что не поступила как последняя сучка, не закатила истерику и не бросила любимых людей. Я, живущая на светящейся планете, намного, намного добрее, умнее и человечнее, чем та я, которая вместе с остальными бултыхается в мусоре нашего огромного злобного мира.
Эта клетка так сдавливает мне ребра, так затрудняет дыхание и ломает крылья, что я просто погибаю, как рыбка в мутной воде аквариума.
Изо дня в день плаваю между стеклянных стен, задыхаюсь оскверненным прокуренным воздухом и лишь смотрю вверх, где, как казалось бы, есть выход – вот он, только руку протяни – и верх стеклянного ящика, свобода! Но я не могу протянуть руку. Я не могу выпрыгнуть отсюда. Я рыбка, и без воды я погибну. Даже такой грязной и мутной.
Поэтому мне просто остается со дна аквариума наблюдать за звездами – той оставшейся частью моего мира за стеклянной стеной.
– Эй, ты, русский жифотный!
Я вздрагиваю, едва ли не роняю кисть с краской и оборачиваюсь.
Натянуто улыбаюсь:
– И вам доброго денька, Вернер. Рада вас видеть. Хорошо выглядите.
Свисающие щеки Вернера трясутся – то ли от гнева, то ли от неожиданности.
– Эй, ты!
– Да-да, я вас слушаю.
– Ты красийт или не красийт?!
– Красить, красить. Почти докрасить.
– Эй! Ты почему огрызайться?!
Закатываю глаза.
Глубоко вздыхаю, ставлю банку с краской на землю и разворачиваюсь к Вернеру, который трясет не только щеками, но и кнутом для наказывания неработающих.
А что рыбке остается делать на
Правильно, вести себя так, чтобы наблюдатели были довольны.
И выяснять, какие же им нравятся трюки.
– Я правда не огрызалась, Вернер. А сказала я так, потому что мне нравится копировать вашу речь. Она такая интересная и своеобразная.
Хлыст со свистом описывает круги вокруг его ладоней.
– Что?! Передразнивать?!
– Вовсе нет, Вернер.
Я использую в речи его имя как можно чаще и как можно мягче.
Это простой трюк, и на него он действует безошибочно. За две недели я, хоть и не полностью, но смогла распознать его характер и скрытые желания. Да, он труслив перед комендантом, но обожает распушать хвост и тыкать в глаза своим статусом как можно чаще перед нами. А, значит, имеет огромное мужское самолюбие.
– Я не передразнивала, – продолжаю. – Просто людям свойственно подражать тем, к кому они испытывают симпатию.
Хлыст замедляет полет.
Я улыбаюсь:
– Понимаете теперь, что так я просто хочу показать свое уважение? К вам и ко всему Третьему рейху сразу. Но к вам, Вернер – особенно. Как старшего надзирателя я вас очень уважаю и боюсь.
Очень глупо, да только за все четырнадцать дней я ни разу не получила от него хлыстом. Выходит, не так уж и глупо.
А он, павлин, уже замлел!
– Ненавижу руссишес швайн, – выплевывает он, но с другой интонацией. С внимательной и оценивающей.
– Это не мешает руссишес швайн уважать дойчер герр.
Вернер хмыкает.
Опускает хлыст и спрашивает меня почти нормальным тоном:
– Ты долго еще красийт?
– Как вы видите, Вернер, – указываю на последний недокрашенный стол, – осталось совсем немного.
– Фаша надзиратель быйт занят с оберштурмбаннфюрер. А мне поручайт фажный заданий смотрейт за порядок всех.
– Чем это Марлин занята с комендантом? – криво усмехаюсь.
– Русиш, ты должен красийт скамьи на терраса. Они должны успевайт сохнуть! Потому что скоро фажный праздник, который быйт отмечен на терраса.
– А вы всегда перед праздниками их красите?
Говорю я эту немного ядовитую фразу таким безобидным тоном, что Вернер не понимает укола.
– На праздник собирайться много фажный человек. Скамейка облазийт, нужно еще. Нужно арбэтэн.
– А что сегодня будут делать мужчины? Нет, я не возмущаюсь, просто мне…
– Мужчин вечером ждайт воспитательный лекций.
Напрягаюсь.
Знаю я, что в понимании Вернера означает «воспитательная лекция».
– А в чем они провинились?
– Ай… Обнаружен один человек, который имейт третий пол. Das ist widerlich. Грязный жифотный должейн быйт наказан. И остальный, чтоб не имейт такой мерзкий желаний.
Людьми «третьего пола» здесь именовали мужчин с нетрадиционными пристрастиями. Наверное, и женщин тоже, но такие пока не встречались. Зато парни – не в первый раз. И Вернер всегда особенно жестоко с ними расправлялся.