Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
А тут произошел случай, когда к инстинкту в качестве мощной поддержки подключился и расчет, обыкновенная корысть заявила о себе во весь голос. И Курьянов не стал сопротивляться, да что там сопротивляться – рванулся в новую, рисковую жизнь со всей энергией, которая таилась в его большом розовом теле, наполненном страстями и желаниями.
Пришел день, пришел час, когда надо было принимать решение. Курьянов узнал, что удалось, удалось все–таки Гущину отправить еще одно судно с лесом без его, курьяновского, ведома. Сумел обойти, кинуть, проявив непростительное пренебрежение.
– Очень хорошо, –
Он проводил какие–то совещания, летучки, диспетчерские разборки, звонил и сам отвечал на звонки, что–то поручал секретарше, гневался и радовался, но главное, самое главное не оставляло его ни на секунду. Время от времени, среди разговора, среди людей, сам того не замечая, он произносил вслух одни и те же слова:
– Очень хорошо. Очень хорошо, дорогие товарищи.
Где–то глубоко в его сознании шла напряженная работа, просчитывались варианты, тасовались люди, мелькали деньги, которые он потратит, которые получит. Его тревожила непредсказуемая опасность, но подстегивала обида и допущенное по отношению к нему все то же пренебрежение.
– Очень хорошо, – произнес Курьянов в очередной раз уже на закате, в конце рабочего дня, когда опустели коридоры управления порта и ушла по его же настоянию секретарша Наденька, ушла несколько озадаченная, поскольку больше привыкла задерживаться, нежели уходить до окончания рабочего дня. Так вот, когда солнце красными бликами озарило летнее море, он набрал телефон, который вертелся у него на кончике указательного пальца всю последнюю неделю. – Ваня? – вкрадчиво спросил Курьянов.
– Ну?
– Это я… Узнаешь?
– С трудом, – ответил голос с едва уловимой приблатненностью.
– Повидаться бы, Ваня.
– Вот теперь узнаю.
– Ты как сегодня?
– Нет проблем.
– Есть такая кафешка поганенькая… «Аэлита» называется.
– Знаю.
– Ровно через час я буду проезжать мимо. Ровно через час, – повторил Курьянов.
– Усек.
– Я остановлюсь… Ты знаешь где…
– Знаю.
– Я остановлюсь ровно на десять секунд.
– Мне этого хватит, – голос собеседника сделался улыбчивым, он уже наверняка знал, с кем говорит, догадывался и о цели предстоящей встречи. – Затевается что–то серьезное? – спросил Ваня как бы между прочим.
– Посмотрим, – уклонился от телефонных подробностей Курьянов.
Через час солнце зашло, улицы южного города наполнились отдыхающими, прибавилось и машин – люди устремлялись в гости, на пьянки, свидания. Днем стояла жара, и машины раскалялись на солнце так, что ни притронуться к ним, ни забраться внутрь было невозможно. Теперь, при вечерней прохладе, все в городе стало доступным и желанным.
Курьянов сидел в своей машине в нескольких кварталах от кафе «Аэлита», посматривал на прохожих и, казалось, был совершенно безмятежен. Но это было лишь внешнее, ложное впечатление. В нем шла напряженная работа. Уже назначив встречу с нужным человеком, он не был окончательно уверен
Ровно за три минуты до назначенного времени он тронул машину, медленно проехал несколько кварталов и в назначенном месте притормозил. В ту же секунду со скамейки в сквере поднялся парень в белой рубашке и наглаженных серых брюках. Невысокий поджарый парнишка с сероватым лицом, подойдя к машине, открыл переднюю дверцу, сел, и машина тут же тронулась вдоль тротуара, заполненного полуобнаженными южными прохожими.
– Вот и встретились, – сказал Ваня.
– Очень хорошо. – Курьянов настолько привык к этим словам, что уже перестал их замечать.
– Не прошло и года, не прошло и года, – пропел Ваня. – Куда путь держим?
– Покатаемся, – неопределенно ответил Курьянов. – Ты как, не торопишься?
– Тороплюсь, но ради хорошего человека готов бросить все, готов даже бросить навсегда.
– Рановато бросать навсегда.
– Как скажете, Анатолий Анатольевич.
– Кончай, – ответил тот.
– Понял. Больше не буду, Толя.
– Дело есть.
– Догадываюсь.
– Не слишком сложное…
– Для кого? – усмехнулся Ваня.
Курьянов не ответил. Он спокойно вел машину, не стремясь никого обогнать. Правый ряд его вполне устраивал, и, видимо, тому были причины.
– Запомни эту улицу… Запомнил?
– Более–менее.
– И вот этот дом запомни… Частный дом, во дворе небольшая стройка… Зеленая калитка из железного листа… Видишь, да?
– Вижу.
– Над воротами приварены железные птички, видишь?
– Вижу, – кивнул Ваня.
– Знаешь, как я узнаю бывших зэков? – неожиданно спросил Курьянов, когда машина миновала дом Гущина.
– Ну? – сразу насторожился Ваня.
– По наглаженной складке на брюках.
– И какой же в этом знак?
– Посмотри на прохожих… Если из ста мужиков ты хоть на одном увидишь наглаженную складку… Как у тебя… Готов спорить – он сидел.
– Что же, все остальные ходят в чем попало?
– Они могут ходить в чем угодно… Вообще нагишом… Но на юге, в курортной зоне, в нашем городе… Ваня, я сказал то, что сказал.
– Не верю.
– Твои дела. Мне открылась истина – я честно с тобой поделился. Как ты с ней поступишь – меня уже не касается.
– А если я еще и чистую сорочку надену? То вообще буду меченым? Вообще как дурак?
Разговор между Курьяновым и его давним приятелем Ваней продолжался. Они ни слова не говорили о деле, из–за которого встретились. Это напоминало покупку водки в магазине. Мужичок, подошедший к прилавку, никогда не скажет: «Дайте водки». Он вообще не произнесет слово «водка», это слово покажется и ему самому, и продавцу, и окружающим каким–то нагловатым, почти хамским. Если он скажет: «Дайте водки», все в магазине обернутся с удивлением, почти с осуждением. Он должен сказать все, что угодно, любые подвернувшиеся слова, главное, чтобы среди них не было слова «водка». «Девушка, мне за шесть семьдесят!» Или: «Вон ту, с зеленой этикеточкой», или: «Литровую».