Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
– Для меня ведь неважно застолбиться, прославиться… Главное – мысль на волю выпустить. Вот в этом они мне и помогают. Несколько раз слышал свои стихи по телевидению – какой–то питерский поэт так красиво их исполнял, с таким выражением, с таким чувством… Он, бедолага, даже прослезился, когда зал взорвался аплодисментами – любит зрительское признание.
Все это Жора произнес, не прекращая творить свое изделие, которое прямо на моих глазах приобретало вид совершенно неприличный. Жоре неизменно удавались те подробности, которые и делают обычную подделку произведением искусства.
Литературно–музыкальный салон Славы Ложко представлял собой несколько мрачноватое помещение на самом берегу моря. Собственно, при обилии солнца эта мрачноватость воспринималась как желанная, как спасительная. Салон вплотную примыкал к главной площади у писательской столовой и как бы отгораживал набережную от моря, благодаря чему люди, проходя мимо, могли свободно рассматривать, кто сидит в салоне, с кем, что пьет и чем закусывает. А дальше простиралось море, Карадаг с профилем Волошина или, уж во всяком случае, с профилем бородатого мужика – Волошину нравилось, когда говорили, что мужик похож на него, на Максимилиана. Он частенько воспевал свой профиль, правда, стихи его были не столь хороши, как у Жоры, не столь брали за душу.
К восьми вечера почти все столики были заняты, толпа менее обеспеченных граждан, тех, кто не в состоянии был оплатить ужин со стихами, толпилась у входа, чтобы хоть глазком взглянуть на живого поэта, хоть строчку услышать и тем утолить духовный голод. Внутри грохотал днепродзержинский ансамбль, вооруженный громадными динамиками. От чарующих звуков оркестра подпрыгивали столики, скользили по скатертям пустые фужеры, правда, полные стояли более устойчиво, и потому посетители не спешили их опорожнять.
Салон хорош был еще и тем, что Слава предусмотрел самостоятельный выход на пляж, и человек, войдя с набережной, мог спокойно уйти незамеченным по узкой железной лестнице, спускающейся к морю. Однажды я уже воспользовался этой лестницей, и все получилось как нельзя лучше.
На стенах висели фотографии, на которых Слава Ложко был запечатлен с выдающимися отдыхающими: писатели, местные власти, редакторы журналов, печатавшие его стихи. Столик для героя вечера был установлен недалеко от сцены, но сидеть там не было никакой возможности – звуки оркестра, тысячекратно усиленные динамиками, создавали ощущение откровенного истязания.
Жора пришел прямо от парапета – отряхнул руки от каменной пыли, он как раз заканчивал очередное произведение, сложил в черную свою клеенчатую сумку головки женские, мужские, прочие головки и через две минуты был в салоне.
Место, где Слава накрыл стол, меня вполне устраивало – за спиной стояла кирпичная стена, отделяющая меня от тех, кто в данный момент прогуливался по набережной. Среди гостей за нашим столом оказался и рыжий лейтенант – он чуть запоздал и,
– Приветствую! – Он пожал мне руку и уселся рядом.
– И я очень рад вас видеть! Как продвигается расследование?
– А! – Он небрежно махнул веснушчатой ладошкой. – Все остановилось. Никакого движения вперед.
– Неужели так чисто сработано?
– Сработано не очень чисто… Но ведь вы знаете, что Коктебель – проходной двор.
– В каком смысле? – вежливо поинтересовался я, стараясь перекричать хитроумный музыкальный инструмент, который гудел трубой, скрипел скрипкой, потом вдруг заблажил аккордеоном и под конец вообще ударился в какой–то бандитский присвист.
– Скорее всего, убийца умотал отсюда в тот же вечер.
– Вполне возможно. Во всяком случае, я бы на его месте поступил точно так же.
– Да? – удивился лейтенант в какой–то невероятной тишине – оркестр замолк, и девушка, которая только что сотрясала воздух львиными рыками, волчьими воями, слоновьим трубным ревом и еще черт знает чем, отложила наконец свой микрофон в сторону и так легко спрыгнула с эстрады, будто не она исторгала из себя все эти чудовищные звуки. – Вы хотите сказать, что вполне могли оказаться на его месте? Я правильно понял?
– Нет, неправильно. Я сказал предположительно. А вы, видимо, приняли мои слова за признательные. Как вы относитесь к сухому вину?
– Прекрасно! – воскликнул лейтенант. – Тем более что на столе, кроме алиготе, ничего нет.
– Жора, а ты как?
– Нет–нет, я потом наверстаю. А то все стихи перезабуду… – Он сидел, подперев щеку кулаком и отсутствующе глядя в зал.
– Печально, когда смерть настигает человека в таком прекрасном месте, – проговорил лейтенант, залпом выпив стакан.
– А что, есть места, где смерть не столь печальна? – спросил Жора с прежней отрешенностью.
– Не знаю, не думал… Наверно, везде это все–таки нежелательное явление.
– Знаешь, как я бы хотел умереть? – спросил Жора, почему–то оживившись. – Чтобы без следов.
– Без следов? – дернулся лейтенант. – Без следов ничего не бывает. Ничего.
– Умереть так, – продолжал Жора, как бы не слыша лейтенанта, – чтобы не осталось от меня ни трупа, ни отдельных частей. Был я – нет меня. Где я, что со мной, куда пропал, надолго ли… Чтобы ни у кого не нашлось ответов на эти вопросы. Был – нету. Все. Ветер в ветвях прошумел, где–то на Карадаге гром прогремел, упали редкие капли дождя… И все.
– Сесть в лодку, – заговорил рыжий лейтенант, – отплыть в море, привязать камень к ногам и перевалиться за борт. Ничего не останется.
– Не годится, – Жора отрицательно покачал головой. – Все равно волны вытолкнут на берег нечто кошмарное… Кстати… А знаешь, как я поступил с первой сотней камней, которым придал форму женских головок, чудищ морских, улиток, ящериц?.. Я все их выбросил в море. Сто камней.
– Зачем?
– Глупость, конечно… Я подумал так… Вот море во время шторма выбросит их на берег, люди будут находить и удивляться – надо же, что море может сделать из обыкновенной гальки.