Будни и мечты профессора Плотникова
Шрифт:
– Я грежу им, - признался Леверрье растроганно.
– Тогда скажите себе: "Никогда больше не увижу Парижа!"
Леверрье вздрогнул.
– Вы что, рехнулись, Милютин?
– Ну вот... Вам стало жутко. И причина в слове "никогда".
– Удивительный вы человек... Наверное, таким был ваш классик Антон Чехов. Говорят, он мог сочинить рассказ о любой, самой заурядной вещи. Например, о чернильнице. Вот и вы, берете слово, обыкновенное, тысячу раз слышанное и произнесенное, и вкладываете в него некий подспудный смысл. И он уже кажется исконным, едва ли не главным.
–
– Вы умеете убеждать, Милютин. Допустим, я согласен. Слово "никогда", действительно жуткое слово. Но зачем вам понадобилось приплетать к нему Дон Кихота?
– Меня взволновала судьба Сервантеса. Перед смертью он писал:
"Простите, радости! Простите, забавы! Простите, веселые друзья! Я умираю в надежде на скорую и радостную встречу в мире ином!"
Увы, его надежда никогда не осуществится... Подумав так, я почувствовал потребность хотя бы раз поступить вопреки проклятому "никогда". И я решил встретиться с Дон Кихотом в ином мире.
– То есть в загробном?! Мистика! Рецидив спиритизма!
– вскипел Леверрье.
– Да ничего подобного! Я имел в виду мир, синтезированный компьютером.
– Тогда отчего же вы не назначили рандеву Сервантесу?
– недоверчиво спросил Леверрье.
– Потому что душа Сервантеса в Дон Кихоте. Вас интересуют детали? Но так ли уж важна технология? Главное, что это мне удалось. Поверьте, Луи, компьютерный мир не менее реален, чем тот, в котором мы существуем. Я вынес из него память о своих странствиях с Дон Кихотом в поисках добра, красоты и справедливости.
– Скажите, Милютин, это действительно... ну...
– Мудрейший и благороднейший человек. Таких обычно и обвиняют в сумасшествии. А между тем настоящие сумасшедшие зачастую выглядят более чем респектабельно... Скажу вам по секрету, Луи...
– по лицу Милютина скользнула несвойственная ему застенчивая улыбка.
– Дон Кихот посвятил меня в странствующие рыцари.
В РАЗНЫХ ВСЕЛЕННЫХ
Пришло письмо от сына. Он писал изредка и скупо. Проблема отцов и детей не миновала Плотникова. Алексей Федорович, втайне гордившийся умением находить общий язык с молодежью, на равных со студентами танцевавший под музыку "диско", в обществе сына чувствовал себя скованно.
Известно, что в соответствии с принципом "сапожник без сапог" у педагогов нередко случаются трудные сыновья. К сыну Алексея Федоровича это нисколько не относилось. Но в силу жизненных обстоятельств Плотников не уделил достаточно времени его воспитанию, не приблизил к себе, не дал ему отцовского тепла. И теперь пожинал плоды...
Сын вырос самостоятельным, независимым и отчужденным. Окончил институт - не тот, где работал отец, поступив без протекции, никто профессорского сынка не "курировал". Мог получить "красный" диплом, но не пожелал пересдать единственную тройку. Работал системным программистом в проектно-конструкторском институте.
Об аспирантуре пока не думал. Зато к своей профессии программиста, одной из самых современнейших, относился серьезно, гордился
Зарабатывал хорошо, не как начинающий инженер, а скорее как квалифицированный рабочий. Считал, что выбрал хорошее ремесло.
Сын избежал "вещизма". Одевался просто, даже небрежно, не гонялся за модой. Женился на милой и скромной девушке, учительнице младших классов. В ожидании квартиры снимал комнату.
Вместе с женой увлекался туризмом, а еще - альпинизмом и марафонским бегом. Играл на гитаре, сочинял и пел песни. На взгляд Плотникова, голос у него был далеко не певческий (сказывалась наследственность), но в слушателях у сына недостатка не замечалось: видно, сверстники исходили из иных критериев, чем отец.
Жили они в разных городах, виделись от случая к случаю. При встречах говорили о вещах малозначительных, словно условившись раз и навсегда не касаться щекотливых проблем.
Плотников догадывался, что сын не испытывает к нему особой любви, и принимал это как нечто закономерное. На другое он и не рассчитывал. Несколько утешало сыновнее уважение, правда, скорее к ученому, чем к отцу.
И еще Алексей Федорович видел - не мог не видеть, - что сын пытается по-своему равняться на него, возможно, рассчитывает (дай-то бог!) превзойти, но хочет добиться всего сам, без отцовской подсказки. Чувствуя это, Плотников не навязывал сыну советов. Он искренне желал ему счастья, сознавая, остро и порой болезненно, свою непричастность к его дальнейшей судьбе.
– Их разделяли не тысячи километров, - тысячи световых лет. И они, словно звезды в расширяющейся Вселенной, уходили друг от друга все дальше.
* * *
Капсула с матрицей скользнула в приемное гнездо компьютера. На экране появилось лицо Федра.
– Ну, здравствуй, сын, - сказал Олед.
Федр сдержанно кивнул.
– Здравствуй, отец. И прости, что не отвечаю на твои письма. Не вижу смысла в столь архаичном способе общения. Корпеть над бумагой, втискивая мысль в буквенные символы, нелепо!
Олед покачал головой.
– Существуют традиции, освященные веками. Когда я пишу тебе письмо, то сам этот процесс...
– Доставляет тебе удовольствие? Но разве не приятнее побеседовать так, как это делаем мы сейчас?
– с легкой иронией произнес Федр.
– Я разговариваю не с тобой, - грустно улыбнулся Олед, - а всего лишь с компьютером. Тебе же даже невдомек о чем. И занят ты сейчас другим. Возможно, ужинаешь...
– У нас утро, - поправил Федр, - хотя дело не в этом. Да, ты разговариваешь с компьютером. Но он запрограммирован моими личностными параметрами и воспроизводит меня таким, каким я был месяц назад. Все, что ты слышишь от него, ты услышал бы и от меня. А если бы я сам в это время беседовал с таким же компьютером, но воплотившим в себе твою личность, то услышал бы от него сказанное тобой. Какая же разница? Вот почему я считаю писание писем пустой тратой времени. Письменность вообще изжила себя. Зачем учить алфавит, грамматику, синтаксис...