Букет прекрасных дам
Шрифт:
Зоя разулыбалась:
— Верно, голос у нее словно колокольчик, чистый такой. Только опоздали вы.
— Неужели Петров перехватил? — в притворном ужасе воскликнул я. — Вечно он везде первым успевает.
— Раечка уехала в Москву учиться, — пояснила Зоя, — еще летом.
— И куда? — тихо спросил я.
— А в этот поступила, — засмеялась Зоя, — ну как его, погодьте, сейчас.
Быстрым шагом хозяйка подошла к серванту, выдвинула ящик и достала письмо.
— Вот тут где-то…
— Можно посмотреть?
— Конечно, — радушно разрешила
«Милая мамочка! Как там вы поживаете? У меня все хорошо. Во ВГИКе очень интересно, нам даже предлагают сниматься в кино…»
Целая страница вранья о несуществующей учебе в Институте кинематографии. Заканчивалось послание фразой: «Пиши мне не на адрес общежития, а К-9, до востребования. А то у нас вечно нет дежурной, и письма пропадают».
— Надо же, — протянул я, — столько ехал, и зря! Думал, Раечка дома.
— Нет, она в Москве учится.
— Последнее письмо когда пришло?
Зоя засмеялась:
— Не любительница она писать. В августе и сентябре, правда, на выходные приезжала, заскучала, видно. А потом! Цидульку прислала, обещалась на каникулы приехать.
— И по телефону не звонила?
— А он у нас есть? На переговорный пункт идти надо, а он только до четырех работает, Рая в это время учится.
Она продолжала простовато улыбаться. Я вытащил из бумажника фотографию Риты.
— Узнаете дочку?
Зоя взяла снимок и внезапно посерела. Никогда до этого в своей жизни я не видел, чтобы женщина с такой скоростью теряла все краски в лице.
— Это… она… — забормотала Зоя.
Ее руки, держащие фотографию, мелко-мелко задрожали.
В эту минуту раздался стук двери и пронзительный противный старческий голос провизжал:
— Зойка, кобыла, сумку прими. Зойка, кого зову! Села жопой на диван.
— Бегу, мама! — крикнула баба.
Потом схватила меня за руку цепкими, совершенно ледяными пальцами и умоляюще прошептала:
— Ступайте во двор, к воротам, ща выйду. Очень прошу, свекрови ни слова, я скажу, что вы агитатор с избирательного участка.
— Зойка, где ты? — надрывалась старуха.
Бабенка выскользнула за дверь.
— Долго тебя ждать, лентяйка чертова! — донеслось из коридора.
— Простите, мама, — забубнила женщина, — там из избирательного участка мужик пришел, агитатор.
— Ну и за кого он?
— За Кондратюка.
— Так, — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, заявила, входя в комнату, пожилая женщина.
Я быстро посмотрел на нее. Старуха выглядела вылитой Кабанихой. Толстая, грузная, с нездорово-отечным лицом, маленькими глазками, поджатыми губами и бесформенным носом картошкой. Одета вошедшая была в нечто, больше всего напоминающее мешок для муки. Тяжело переваливаясь, она дошла до стола и голосом, похожим на скрип двери, отрубила:
— Ступайте отсюдова, ваш Кондратюк вор.
Я нацепил на лицо самую милую улыбочку, но она абсолютно не подействовала на пожилую тетку, светского воспитания у нее не имелось.
— Давай, давай, — поторопила она, — нечего людей
— Ухожу, — миролюбиво сказал я.
— Вот-вот, уметайся, — подхватила бабка, — скажи спасибо, что сына нет, он бы тебя с лестницы спустил.
— Ну зачем вы так, мама, — робко встряла Зоя, — человек на работе, подневольный, небось нужда заставила по дворам таскаться.
— Приличный человек к Кондратюку не пойдет, — заявила старуха, — ну, кому велено, убирайтесь.
— Ухожу, ухожу, — поднял я вверх руки, — только пусть ваша дочь до ворот проводит, собак боюсь.
— У меня никогда не могла такая дура родиться, — рявкнула милая мама, — впрочем, ступай. Зойка, пригляди, чтобы не спер чего во дворе, ведра там новые и топор только купленный.
Зоя довела меня до калитки и, шепнув: «Подождите на улице», убежала.
Я послушно остался стоять возле забора. Потянулись минуты. Где-то через полчаса мне стало холодно, а ноги в ботинках превратились просто в два куска льда. Наконец, когда я перестал чувствовать ступни, из двора выскочила Зоя, одетая в «плюшку». Честно говоря, никогда не думал, что когда-нибудь встречу даму, носящую это одеяние. Тот, кто справил тридцатилетие, должен помнить женщин с красными лицами и натруженными руками, приезжавших в Москву за колбасой, конфетами и мануфактурой. Жительницы сельской глубинки, все как одна, были одеты в куртки, или, как тогда говорили, жакеты, из плюша, чаще всего черного, намного реже коричневого или бордового. «Плюшки», звали их снобы-москвичи и брезгливо отодвигались в метро от туго набитых авосек, мешков и рюкзаков. Если бы меня попросили нарисовать символ брежневской эпохи, то я изобразил бы «плюшку» с котомкой в одной руке и батоном колбасы в другой. Но за годы перестройки «жакеты» исчезли с улиц Москвы, их владелицы оделись в китайские пуховые куртки, а нужда ездить в столицу за провиантом отпала. И вот, надо же, оказывается, у Зои живо такое полупальто.
— Извините, — пробормотала женщина, — ждала, пока эта собака задрыхнет. Она всегда после обеда подушку давит, часа два-три, не меньше. Наверное, поэтому и живет столько, никак не уберется, прости господи. Пошли.
— Куда? — удивился я.
— А к матери моей, — вздохнула Зоя, — в восьмой дом, тут через канаву только перелезть.
— Зачем?
Зоя подняла на меня блеклые, почти старушечьи глаза и ответила вопросом на вопрос:
— Так вы же все знаете, раз мне фотку показали, да?
— Ну, в общем, да, — осторожно сказал я, честно говоря, плохо соображая, что к чему.
— Пошли к маме, — потянула меня Зоя, — это она придумала, пусть теперь и распутывает, только мы люди бедные, у нас ничего нет. Вот муж мой, тот да, при деньгах…
Продолжая бормотать, она перетащила меня через сугробы и втолкнула в крохотную покосившуюся избенку, где остро пахло какими-то травами.
— Кто там? — раздалось из комнаты.
— Скидавай ботинки, — велела Зоя, — небось задубел в штиблетах, кто ж в таких зимой ходит.