Бурный финиш

Фрэнсис Дик

Машина остановилась на довольно бедной улице перед обшарпанным домом с верандой. Габриэлла вылезла, я хотел последовать за ней, но Патрик жестом велел мне оставаться на месте.

– Она живет не здесь, – пояснил он. – Она только отдаст конфетки.

Габриэлла между тем заговорила с молодой изможденной женщиной в черном платье, отчего лицо ее казалось особенно бледным. Я никогда не видел таких страшных варикозных вен – словно сине-черные черви, они покрывали ее ноги. Рядом с ней были двое маленьких детишек, еще двое маячили в дверях дома, но она не была беременна и на руках у нее не было младенца.

Взгляд, которым она одарила Габриэллу, принимая сверток, был красноречивее всяких словоизлияний. Дети знали, что в свертке сладости. Они стали неистово скакать и прыгать, пытаясь достать сверток, а мать держала его высоко над головой. Мы отъехали, а она двинулась к дому, весело смеясь.

– Ну что ж, – сказал Патрик, отворачиваясь от окна. – Надо показать Генри Милан.

Начало темнеть. Было холодно, но не нам с Габриэллой. Я бы не заметил, даже если бы пошел град. Они с Патриком провели меня по Пьяца-дель-Дуомо, чтобы я мог полюбоваться огромным готическим собором и Палаццо Реале, а потом мы прошли по стеклянной галерее на Пьяца-дель-Скала посмотреть на знаменитый оперный театр. Габриэлла сказала, что это второй по величине оперный театр в Европе и вмещает три тысячи шестьсот человек.

– А где же самый большой? – спросил Патрик.

– В Неаполе, – улыбнулась Габриэлла. – Стало быть, тоже в Италии.

– Но зато в Милане, кажется, самый большой собор? – спросил Патрик, явно поддразнивая ее.

– Нет, – рассмеялась Габриэлла, отчего на щеках у нее появились ямочки. – В Риме.

– Удивительно расточительный народ эти итальянцы, все у них на широкую ногу, – сказал Патрик.

– Мы правили миром, когда вы еще ходили в шкурах, – отпарировала Габриэлла.

– Италия – самая красивая страна во всем мире, а Милан – ее жемчужина, – отозвался Патрик.

– Патрик, ты очень глуп, – нежно сказала Габриэлла. Но она и впрямь гордилась своим городом и до обеда успела поведать мне, что в Милане живут полтора миллиона человек, что в нем множество театров, музеев, музыкальных и художественных школ, а кроме того, Милан – главный промышленный город Италии, где производится все, что угодно: ткани, бумага, электровозы, автомашины, самолеты.

Мы поужинали в маленьком, уютно освещенном ресторанчике, который подозрительно напоминал итальянские ресторанчики Лондона, только ароматы здесь были приятнее и изысканнее.

Я толком даже не заметил, что именно ел. Габриэлла выбрала для всех троих какую-то телятину. Еда была прекрасной, как и все в этот вечер. Мы выпили две бутылки местного красного вина, которое слегка пощипывало язык, и множество маленьких чашечек кофе. Я понял, что именно разговор на другом языке позволил мне освободиться от своего привычного "я". Другая культура, чужое небо – все это позволяло избавиться от застарелых комплексов. Это упрощало очень многое, но не делало происходящее менее реальным. Мой язык избавился от пут, но то, что я говорил, вовсе не было бессмысленным, слова шли от моего истинного, глубинного "я". В тот вечер в Милане я понял, что такое радость, и уже хотя бы за одно это я был благодарен Габриэлле.

Мы говорили час за часом. Сначала о том, что мы видели и делали в этот день, затем о самих себе, о нашем детстве. Затем о фильмах Феллини, о

путешествиях. Потом разговор пошел концентрическими кругами – о религии, о наших надеждах, о том, что такое сегодняшний мир. Ни в одном из нас не было реформаторского зуда, хотя очень многое вокруг хотелось бы видеть другим. Но в наши дни вера не сдвигает горы. Она, по словам Патрика, вязнет в работе комитетов и комиссий, а святые прежних лет сейчас заклеймены как психопаты.

– Ну разве можно представить, чтобы сегодня французская армия пошла за девицей, у которой бывают видения? – говорил Патрик. – Нет, конечно же.

Он был прав. Такое просто исключено.

– Психология, – продолжал Патрик, янтарные глаза которого блестели от выпитого вина и свечей, – это гибель для храбрецов.

– Я тебя не понимаю, – сказала Габриэлла.

– Это относится к мужчинам, а не к женщинам, – пояснил он. – В наши дни считается глупостью подвергать свою жизнь риску, если этого можно избежать. Господи, лучший способ погубить нацию – это внушить молодежи, что глупо рисковать своей жизнью. И не просто глупо, а опасно.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Габриэлла.

– А ты спроси Генри. Он тебе объяснит, зачем он рискует свернуть себе шею, садясь на скаковую лошадь. Спроси, зачем он это делает.

– Зачем? – полушутливо-полусерьезно обратилась ко мне Габриэлла, и в глазах ее замерцали звездочки.

– Мне так нравится, – отозвался я. – Не так скучно жить.

Патрик покачал головой:

– Будь осторожен, дружище. В наши дни опасно открыто в этом признаваться. А то, чего доброго, тебе припишут мазохистский комплекс вины.

– Ты так думаешь? – улыбнулся я.

– Да, и ничего смешного тут нет. Напротив, все гораздо серьезнее, чем кажется. Насмешники так преуспели, что в наши дни лучше уж говорить, что ты трус. Ты вовсе можешь им и не быть на самом деле, но лучше им прикидываться, чтобы доказать свою нормальность. Какая еще нация в мире станет открыто утверждать в прессе, по телевидению и на приемах, официальных и неофициальных, что трусость – это норма, а мужество – отклонение? Всегда, во все времена, молодые люди должны были доказывать свою храбрость, у нас же их учат выжидать, добиваться безопасного существования. Но храбрость все равно гнездится в человеческой натуре, и ее просто так не подавить – как и сексуальные импульсы. Поэтому если объявить храбрость чем-то незаконным, закрыть ей нормальные каналы, она вырвется где-то в другом месте в искаженном виде, и, по-моему, именно этим мы обязаны росту преступности. Если общество объявляет дурным способность получать удовольствие от риска, стоит ли жаловаться, что в конце концов рискуют действительно дурные люди.

Это он уже не мог выразить по-французски. Он перешел на английский, а когда Габриэлла запротестовала, пересказал ей все по-итальянски.

– Господи, – удивленно сказала она. – Но кто из мужчин признается, что он трус? И кому это будет приятно про себя услышать? Мужчина должен охотиться и защищать семью.

– Назад в пещеры? – осведомился я.

– Инстинкты в нас все те же, – сказал Патрик. – Изначально правильные.

– И еще он должен уметь любить, – сказала Габриэлла.

– Это верно, – с жаром согласился я.