Бувар и Пекюше
Шрифт:
— Горох запоздал.
— Этот угол, по правде говоря, неопрятен.
— При такой подрезке у вас никогда не будет фруктов.
Бувару пришлось ответить, что ему наплевать на фрукты.
Когда проходили по буковой аллее, он лукаво сказал:
— А вот особа, которую мы стесняем. Простите, пожалуйста!
Шутка не встретила отклика. Всем была знакома гипсовая дама.
Наконец, пройдя по многим извилинам лабиринта, гости очутились перед калиткою с трубками и обменялись изумленными взглядами. Бувар следил за лицами
— Что вы на это скажете?
Г-жа Борден расхохоталась. Все последовали ее примеру. Г-н кюре издавал похожие на квохтанье звуки. Гюрель кашлял, доктор смеялся до слез, у его жены сделались нервные спазмы, а Фуро, человек беззастенчивый, выломал одного Абд-Эль-Кадера и сунул его на память в карман.
Выходя из аллеи, Бувар в намерении удивить посетителей эффектами эхо крикнул изо всех сил:
— К вашим услугам! Милостивые государыни!
Ничего! Никакого эхо! Это объяснялось тем, что с риги убрали крышу с коньком.
Кофе был подан на пригорке, и мужчины собирались приступить к партии в шары, когда увидели перед собою, за изгородью, смотревшего на них человека.
Он был худой, загорелый, в красных рваных штанах, в синей блузе, без рубахи, с черною щетинистой бородою и произнес хриплым голосом:
— Дайте стаканчик вина!
Мэр и аббат Жефруа сразу его узнали. Он раньше был столяром в Шавиньоле.
— С богом, Горжю! Ступай! — сказал г-н Фуро. — Нищенствовать нельзя.
— Нищенствовать! — крикнул тот вне себя. — Я семь лет был в Африке на войне. Я вышел из лазарета. Работы нет! Разбойничать мне, что ли? Проклятье!
Ярость его улеглась сама собою, и он, подбоченившись, глядел на буржуа с меланхолическим и насмешливым видом.
Изнурение от лагерной жизни, водка, лихорадка, нищенское, грязное существование читались в его мутных глазах. Бледные губы вздрагивали, обнажая десны. Широкое, окрашенное багрянцем небо обдавало его кровавыми лучами, и как-то жутко становилось от того, что он упрямо не двигался с места.
Бувар, чтобы отделаться от него, достал бутылку, где на дне осталось вино. Бродяга жадно вылакал его, затем исчез в овсах, размахивая руками.
Гости выразили порицание г-ну Бувару. Подобная уступчивость поощряет бесчинства. Но Бувар, раздраженный неуспехом своего сада, стал на защиту народа. Все заговорили разом.
Фуро хвалил правительство. Гюрель признавал на свете одних лишь земельных собственников. Аббат Жефруа сетовал на то, что власти не покровительствуют религии, Пекюше нападал па подати. Г-жа Борден восклицала:
— Я прежде всего ненавижу республику.
А доктор высказался за прогресс:
— Ибо в конце концов, господа, нам нужны реформы.
— Возможно! — ответил Фуро. — Но все эти идеи вредят делам.
— Наплевать мне на дела! — воскликнул Пекюше.
Вокорбей продолжал:
— По крайней мере, введите в состав
Бувар так далеко не заходил в своих требованиях.
— Таково ваше убежденье? — сказал доктор. — Это вас характеризует. Будьте здоровы! И желаю вам потопа, чтобы вы могли плавать в своем бассейне.
— Я тоже ухожу, — произнес минуту спустя господин Фуро.
И показал на свой карман, где находилась трубка с Абд-Эль-Кадером:
— Если мне понадобится еще одна, я к вам наведаюсь.
Кюре, прежде чем уйти, робко обратился к Пекюше с указанием, что находит неприличным это подобие гробницы посреди овощей. Гюрель, прощаясь, отвесил обществу очень низкий поклон. Г-н Мареско исчез после десерта.
Г-жа Борден снова распространилась насчет корнишонов, обещала сообщить другой рецепт, для пьяных слив, и прогулялась еще три раза по большой аллее, но, проходя мимо липы, зацепилась за нее подолом платья, и друзья услышали, как она пробормотала:
— Боже мой! Какое нелепое дерево!
До полуночи оба амфитриона делились в беседке своим негодованием.
Конечно, обед не совсем удался, однако гости нажрались, как свиньи, стало быть, не так уж он был плох. Что касается сада, то подобная злостная критика объясняется самою черною завистью; и разгорячившись, оба они говорили:
— Вот как? Воды не хватает в бассейне? Погодите, заплавают в нем еще и лебеди и рыбы!
— Они едва ли даже заметили пагоду.
— Утверждать, что наши руины неопрятны, может только дурак.
— А гробница неприлична! Почему неприлична? Разве человек не имеет права воздвигнуть ее на своей земле? Я даже хочу, чтобы меня там похоронили!
— Не говори таких вещей! — сказал Пекюше.
Затем они стали перебирать гостей:
— Врач, по-моему, изрядный кривляка.
— Заметил ты, как хихикал Мареско перед портретом?
— Что за мужлан этот мэр! Когда обедаешь в чужом доме, черт возьми, то надо с уважением относиться к его достопримечательностям.
— А г-жа Борден? — спросил Бувар.
— Ну, это интриганка, не говори мне о ней.
Пресыщенные светом, они решили ни с кем больше не встречаться, жить исключительно дома, только для себя.
И они по целым дням сидели в погребе, очищая бутылки от винного камня, наново покрыли лаком всю мебель, расписали восковыми красками стены; каждый вечер, глядя на горевшие дрова, они обсуждали вопрос о наилучшей системе отопления.
В целях бережливости они попробовали сами коптить окорока, обдавать белье кипятком при стирке. Жермена, которой они мешали, пожимала плечами. Когда пришло время варить варенье, она рассердилась, и они устроились в пекарне. Раньше она служила прачечной, и в ней находился прикрытый вениками большой, кирпичом обмурованный чан, который вполне соответствовал их планам, ибо у них возник честолюбивый замысел изготовлять консервы.