Было записано

Greko

— Чей хоть флигель? — спросил я, задолбавшись отнекиваться.

— Так мой! — развел руками Малыхин. — Я к Рукевичу перееду. Мы уже обо всем договорились.

— Где же он?

— Сейчас примчится! Он теперь птица важная — полковой адъютант!

— Растет наш писарь! — порадовался я за своего знакомого поляка, хлебнувшего сполна того, что мне еще предстояло испытать на своей шкуре.

— Растет-растет. Уже подпоручик!

Прибежал запыхавшийся Полли. Бросился ко мне с объятиями. Когда первые восторги миновали,

принялся меня наставлять.

— Не вздумай проситься в канцелярию! Она как гриб, приросла к штабу, — в походы не ходит. И век придётся тебе, согнув спину, корпеть над бумагами.

— Я и не думал!

— За солдатское отношение к себе не волнуйся. Встретят с уважением. У тебя в полку репутация офицера боевого. А наш солдат боле ничего так не ценит, как мужество и стойкость. Офицер и солдат представляют два лагеря, но не враждебных, а дружественных, связанных невидимыми узами доверия, любви и покровительства друг другу. Уверен, это отношение они перенесут на тебя даже в серой шинели. И будут искать случая дать тебе возможность отличиться.

— Меня приказано держать в гарнизоне.

— Это — да, — помрачнел Полли. — Что-нибудь придумаем! Нужно подождать.

— Хочу в строевую роту. Желал бы, чтобы мне не делали никаких поблажек по службе.

— Правильный настрой. Солдаты оценят.

Входил в казарму, тем не менее, с настороженностью. Как-то меня встретят?

— Привет всей честной компании, — окликнул с порога. — Примите бывшего офицера?

— Здравствуйте, Вашбродь! — вышел мне навстречу фельдфебель в преклонных годах.

— Какое же я благородие? Такой же, как вы…

— Зовут меня Павел Петрович Соколов. Почитайте, самый старый в полку. Еще Цицианова помню. Коли не по сердцу вам обращение как к офицеру, не будем. Но и на «ты» не станем. Не обессудьте. Пойдемте, я вам место на нарах покажу.

Двуспальные нары тянулись вдоль одной стены казармы. Напротив была размещена длинная полка, на которой стояли сильно побитые походной жизнью ранцы. На спальных местах не было ни подушек, ни одеял, ни тюфяков. Не открытие. Все это мне было знакомо. Шинель — одеяло, ранец — подушка. На выделенном для меня месте лежала охапка соломы.

— Ребята постарались. Готовились, — пояснил фельдфебель.

— За что ж мне такой почет и уважение?

— Как по-другому? Знаем уже, что вы из-за солдат пострадали. Хотели нас огородить от страшной службы на побережье, ан не вышло. Думаете, мы забыли, сколько наших от цинги да малярии в Абхазии померло?

— Не нужно мне особого отношения, прошу! Я, как все. Прикажут копать огороды, буду копать и я. Дрова рубить, уголь выжигать, подметать казармы, белить стены — все наравне с другими.

Соколов понятливо кивнул.

— Петрович! — обратился я к фельдфебелю. Он поправлять меня не стал, милостиво принял такое обращение. — Возьми рубль в артельную казну.

Я протянул серебряный целковый.

Соколов

поморщился:

— Не дело богатством светить! Солдатские гроши, они тяжело достаются.

— Ты не понял! Я был при штурме Ахульго. После того дела каждому солдату был пожалован серебряный рубль. Медаль и чин за кровь и муки у меня отняли. Выходит, рубль мой — как та солдатская награда. Не побрезгуй!

Вокруг нас мигом столпились старослужащие солдаты. Загомонили.

— Петрович! Дело говорит офицер.

— Не офицер, а нижний чин. И подношение его правильное! Он же не десятку сует!

— Бери, фельдфебель, бери. Сразу видно: от сердца!

Соколов оглядел столпившихся мужиков. Все мозолистые, подтянутые, на вид всем за полтинник.

— Картоха осталась? — спросил сурово.

— Найдем!

— Угощайте нового сослуживца! — с этими словами Петрович забрал у меня протянутый рубль.

Я поел выданной мне отварной картошки, хоть и был сыт. Поблагодарил.

Соколов показал мне на ранец, пристроенный на соломе.

— Сложил вам там все, что потребно. А более солдату и не положено.

— Все свое ношу с собой?

— Точно. Omnia mea mecum porto.

Я вздёрнул брови в полном недоумении.

— Не удивляйтесь, это нас Аполлоша научил. Подпоручик Рукевич. Он с нами долго служил. Вон, Максимыч, сидит, на нас смотрит. Его любимчиком был. До сих пор забыть не может. Тоскует.

Все понятно. Полли пристроил меня в свою бывшую роту.

— Отчего же тоска? Рукевич же поблизости обитает.

— Теперь он нонче офицер. Ни к чему у него под ногами путаться.

Какая-то свою нехитрая правда была в головах этих людей. Свои незыблемые, но очень правильные устои. Я ждал встретить грубых неотесанных мужланов, опасался гнетущего одиночества и отчужденности, но ничего подобного не ощутил. Никто не злословил, не корил, не подобострастничал, не подлизывался. Меня сразу признали своим сослуживцем с какой-то внутренней, но сразу заметной деликатностью. Лишь обращение на «вы» показывало, что я хоть и равноправный солдат, но немного иной.

Казарма жила своей жизнью, совсем не такой, какую я себе рисовал. Она напоминала чем-то рабочее общежитие. Все спокойно занимались своим делом. Кто-то стирал белье с мылом или забучивал его в щелоке из разведенной золы. Кто-то портняжничал. Кто-то выпивал, особо не таясь. Кому-то читали письмо из дома. Кого-то стригли, накинув веревку на голову через затылок. Солдат зажимал ее в зубах и все, что было ниже, сбривалось ротным цирюльником. Пышные бакенбарды — несомненный предмет гордости — спускались только до середины щек. Затылок стригли коротко. Лишь на висках оставляли волосы подлиннее, чтобы зачесывать их вперед. Мне еще предстояло отпустить уставную шевелюру. Прощай, лысая голова! Никогда бы не подумал, что голый череп станет для меня символом свободы.