Было записано
Шрифт:
— Вы правы, Ваше Превосходительство! Нужно изучить все обстоятельства дела, — вмешался барон Врангель. — Быть может, имеются смягчающие обстоятельства? Насколько я осведомлен, штабс-капитан Варваци неоднократно был ранен и контужен. В отпуск по болезни не просился. Не исключаю, что имело место нервическое расстройство. Приступим к опросу.
На меня посыпались вопросы. Я отвечал спокойно. Не оправдывался. На состояние аффекта не ссылался. Голосу дрожать не позволял, хотя умом понимал, что дело плохо. Очень плохо!
Когда из меня выжали все соки и я подтвердил, что все
— Ну, как же так, Коста? Как же так?! Ты на кого замахнулся?! На главного своего начальника, после Государя?! Иль ты ума лишился? — взволнованно спросил меня генерал.
— Никак нет, Ваше Превосходительство! Как я и сказал на суде, было совещание. Разрешено было выражать свое мнение. Не перечил. Не грубил. Лишь сообщил то, о чем говорят все офицеры — от безусого юнкера до седого генерала: вредна Черноморская линия!
— Эх, братец! Не в Линии дело! Ты же в лицо министру бросил, что он лжет императору. Такое не прощают!
— Что со мной будет?
— Что бы ни решил суд, не жди благоприятного оборота. Окончательное решение за Государем. А ему будет докладывать Генерал-Аудиториат. Там сидят дружки Чернышева. Рады будут порадеть своему благодетелю.
Меня вызвали в зал.
Барон Врангель стал зачитывать приговор:
— Разжаловать в солдаты… Лишить всех чинов, званий и состояний… В отношении орденов — на усмотрение коллегий кавалеров… С учетом боевого прошлого и заслуг перед престолом…
Я выхватывал лишь одни отрывки, так сильно стучала кровь в голове и закладывала уши.
Приплыли, Константин Спиридонович! Приплыли! Отныне ты — вооруженный раб.
…Мозг спас как от необдуманных поступков — их и так уже было совершено с лихвой — так и от каких-либо трусливых, нервных реакций на это решение второго «самого гуманного суда в мире» в моей недолгой жизни в былых временах. Наоборот, услужливо напомнил бородатый анекдот о правоверном еврее, которые долгие, долгие годы каждый день ходил молиться к Стене Плача. И на вопрос о результатах ответил, что, такое ощущение, будто он со стенкой разговаривает.
Так и я. Но я со стенкой не только разговаривал. Я все это время пытался пробить её своим лбом. Глупая и наивная затея, как оказалось. Зря проверял на прочность что внушительную стену Николаевской постройки, что свой лоб. Исход был очевиден, а победитель известен.
Далее мозг решил подсластить пилюлю. И попытался сравнить меня, ни много — ни мало, с самым значительным писателем всех времен и народов, со Львом Николаевичем, который в данную минуту, наверное, 12-летним отроком шалопайничал в Ясной Поляне. А, может, уже двигался в сторону Казани. Не важно. Я, конечно, мозг поблагодарил за столь лестное сравнение, но отметил, что оно уж совершенно фантастических размеров. А то, что я не мог молчать, никак меня со Львом Николаевичем никогда на одну доску не поставит.
Не могу молчать! А молчание, как известно — золото! Вот и уплыло оно из моих рук. Костлявая рука голода и холода, как любили шутить в моем старом времени, встала передо мной…
Действительно,
Был бы один, было бы не так неуютно. Хоть бы и признавало большинство поступок глупостью, а только нет-нет, а отмечали бы и мою храбрость, и совесть. Многие бы, может, и завидовали тому, что я смог, а они испугались, не смогли. И будут продолжать бояться. И молчать. Наверное, находил бы утешение в таких доводах и словах.
Но я не один. За мной — большая семья. И хотя я абсолютно уверен, что никто из них никогда не произнесет это знаменитое и лишающее человека духа и сил: «А о нас ты подумал?!» — легче не становится. Потому что, я всегда думал и думаю о них.
Уверен, что не скажут. Может, повздыхают. Пожурят. Тамара, так точно на людях — ни-ни. Если только, когда останемся в спальне, прежде побьет. Потом потребует удовлетворения. Потом потянется с улыбкой, скажет, что я дурак, но дурак любимый! Хотя и Тамара, зная всю подноготную, скорее похвалит и будет гордиться. Она не за труса замуж выходила. Не за того, кто прячется за спинами других и находит оправдания. Честь и совесть для неё превыше всех благ. Спросит, был ли другой выход? Я бы сказал, что да, был. Просто нужно было промолчать. Но я молчать не мог!
В общем, я сорвался. Как альпинист. Как тот альпинист, который долго готовился, долго поднимался по крутой и отвесной стене к вершине. Часто один. Часто в связке с кем-то. Но в эту минуту оказался один. И сорвался. Никто не подстраховал. И полетел в пропасть. Казалось — все! Разобьюсь, погибну, не выживу! Но ведь не погиб. Какой-то из вбитых мной прежде крюков удержал меня на этой отвесной стене. Он уже подрагивает, грозится выскочить. И тогда мне — хана. Но время есть. Нужно перевести дыхание, собраться. Начать себя спасать. Вбить еще один крюк, завязать веревку. Потом еще и еще…
Я долго полз до этой вершины. Теперь меня отбросило почти к подножию горы. Надо опять лезть вверх. Ничего. Надо, значит надо. Полезу. Только, чур, уже не по этой стене. С этой стеной все ясно. Не прошибешь. Вон — весь лоб и руки в крови. Надо изменить маршрут. Уйти вправо (влево) от этой стенки, на соседнюю. На ней безопаснее. Не стреляют, не пытаются тебя убить. Мирная жизнь. Буду взбираться по ней. И хоть я ненавижу Чацкого, но тут вспомню: сюда я больше не ездок! В отставку! В отставку!
Так что не стоит больше об этом рассуждать. Пора подводить итоги, сводить дебет с кредитом и выносить финальное решение. А тут все просто: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы».
[1] Чернышев был до Отечественной войны личным посланником царя при Наполеоне. Собрал важнейшие сведения о французской армии. Был выслан из Парижа после язвительной аудиенции у императора. Активный защитник «малой войны». Сыграл важную роль в развитии партизанского движения, а позднее, в развитии казачества.