Было записано
Шрифт:
[3] Приводим этот малозначительный факт, чтобы проиллюстрировать мысль: походы в Чечню не были увеселительной и легкой прогулкой. То, что Лермонтов отпросился в Чеченский отряд, часто ставилось ему в вину. Мол, не захотел ехать в черноморские гарнизоны; пользуясь семейными связями, отправился туда, где было полегче. Ничего подобного: Левое крыло ОКК с 1839 г. — не пансионат с вечерними танцами. Смертность среди офицеров там была существенно выше, чем на Правом фланге. По крайней мере, после гибели четырех фортов в первой половине 1840 г., куда Лермонтов при всем своем желании не мог попасть.
[4] Наше предположение. Изначально поручик планировал воевать с летучим отрядом всю зиму (так написал своему другу в письме). Но 6-го ноября отряд был распущен. Лермонтов
Глава 8
Коста. Владикавказ-Тифлис, ноябрь 1840 года.
Совещание высших чинов ОКК должно было состояться в Тифлисе 8-го ноября. Но из уважения к Граббе и не желая надолго отвлекать его от экспедиции в Большую Чечню, начальство решило перенести встречу в Владикавказ. Я прибыл туда вместе с Головиным и Коцебу, совершенно затерявшись в пышной толпе аксельбантов, рубиновых крестов, алмазных звезд и золотых эполетов. Немного волновался. Не из-за своей незначительности, нет. Из-за судьбоносности, как я надеялся, встречи с военным министром.
Я впервые его увидел вживую. Мужчина видный, хоть и растерявший свои кудри — его лоб уже украшала приличных размеров залысина. Довольно живой, типичный дамский угодник. Он лихо отплясывал лезгинку с грузинской дворянкой на вечеринке, устроенной в его честь Головиным накануне совещания. Но он уже был не тем безрассудным воякой и хитрым шпионом, каким был в эпоху наполеоновских войн[1]. Годы сказали свое слово. На посту военного министра он многое сделал, чтобы пустить развитие и военного дела, и кавказской проблемы по ложному пути. Возможно, я был необъективен. Сыграло роль известное мне его участие в судьбе милейшего барона Розена. И тем не менее. Я не мог преодолеть своей неприязни.
Для совещания выбрали зал благородного собрания, расположенный в той самой каменной гостинице, где я встретил Торнау, возвращаясь из-под Ахульго. Посчитал это счастливым для себя знаком. Старался особо не отсвечивать, держаться в тени. Но меня выловил в толпе подполковник барон Вревский, влиятельный помощник военного министра. Мы были шапочно знакомы: в 1837–1838 годах он выполнял роль заместителя князя Хан-Гирея.
— Наслышан про вас, господин штабс-капитан. После поездки цесаревича в Лондон о вас много ходило разговоров в гостиных Петербурга. Присаживайтесь рядом. Поболтаем.
Он усадил меня на соседний стул и засыпал вопросами, не обращая внимания на начавшееся совещание. Чернышев о чем-то витийствовал — в основном, расхваливал кавказские войска, то и дело ссылаясь на мнение царя. Рядом с ним дремал Головин.
— Когда Государь пожелал выбрать Головина наместником Кавказа, — поделился со мной шепотом Вревский, — военный министр пробовал возражать: «он же спит все время». Государь ответил: «вот и прекрасно: значит, выспался!»
Меня отвлекала пустопорожняя болтовня подполковника. Как же эти снобы, делавшие карьеру в залах Зимнего Дворца, любят подчеркивать свою близость к сильным мира сего! Мол, я знаю, что сказал император об этом, что посоветовал тому… Бесят! Хотелось послушать не анекдоты из столичных салонов, а что скажет Граббе. Ему уже дали слово.
Граббе на совещании начал свое выступление так:
— Не нова черкесская непримиримая вражда к русским, их дикое и буйное мужество, но новы эти впервые обнаружившиеся признаки народности, единодушие восстания, порядок и устройство, являющиеся в их скопищах, повиновение избранным начальникам, новые средства, придуманные ими для борьбы и согласное стремление к одной общей цели. Последние события начинают для этого края новую, совершенно отличную от прежних времен, эпоху войны народной, а не действий против хищнических партий, увлекаемых желанием грабежа.
«Ого, прямо по моему докладу чешет!» — обрадовался я.
— Горцы поняли тайну своей силы после первых успехов. В продолжении последних двух лет они забыли страх русского оружия, — то была очевидная шпилька в адрес Раевского, будто это не Граббе отвечал за стратегию. Он продолжил топить своего подчиненного. —
Раевский тут же откликнулся:
— Мы значительно усилили гарнизоны. Создали подвижный резерв. Добавили, благодаря флоту, серьезную поддержку пароходным сообщением.
Военный министр довольно кивал, плотоядно поглядывая на Раевского. Похоже, он его уже приговорил. Но мне на это было наплевать. Генерал в красной рубашке не вызывал у меня симпатий. Пусть он много полезного сделал на побережье — один сад в Сухуме чего стоит! — но в военном отношении как есть позер и задавака. Садовод, блин! Как он кричал в частных беседах! Как грозил задать «этим господам из Тифлиса и Ставрополя»! Обзывал Головина митрополитом, а не генералом, намекая на то, что командир ОКК больше занят гражданским управлением. И что?! Где результат? Снова тысячные санитарные потери. И никаких выводов после гибели Лико и Осипова. Ради чего они погибли?
Я все больше заводился. Выводы они, понимаешь, сделали… Не смешите мои ботинки!
— Я вижу, господа, что руководство Отдельного Кавказского корпуса полностью разделяет позицию военного министерства в отношении Черноморской береговой линии, — взял слово граф Чернышев. — Заслушайте приказ, который я подписал сегодня, подводя итог случившейся трагедии.
Его сиятельство откашлялся. Взял большой плотный лист бумаги с красивыми завитушками. Стал с выражением читать.
— Приказ военного министра от 8-го ноября 1840:
'Устроенные на восточном берегу Черного моря укрепления, основанные для прекращения грабежей, производимых обитающими на том берегу черкесскими племенами, и в особенности для уничтожения гнусного их промысла — торга невольниками, в продолжение весны нынешнего года подвергались непрерывным со стороны их нападениям. Выбрав это время, в которое береговые укрепления, по чрезвычайной трудности сообщений, ни отколь никакой помощи получить не могли, горцы устремились на оные со всеми своими силами; но, в ожесточенной борьбе с горстью русских воинов, они встречали повсюду самое мужественное сопротивление и геройскую решимость пасть до последнего человека в обороне вверенных им постов. Гарнизоны всех этих укреплений покрыли себя незабвенною славою; из них в особенности гарнизон укрепления Михайловского явил пример редкой неустрашимости, непоколебимого мужества и самоотвержения. Состоя из 500 только человек под ружьем, он в продолжение двух часов выдерживал самое отчаянное нападение свыше 11-ти тысяч горцев, внезапно окруживших укрепление, несколько раз сбивал их с валу и принуждал к отступлению, но, когда, наконец, потеряв в жестоком бою большую часть людей, гарнизон не видел уже возможности противустоять неприятелю, в двадцать раз его сильнейшему, он решился взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с овладевшими укреплением горцами. На подвиг этот, по собственному побуждению, вызвался рядовой Тенгинского пехотного полка Архип Осипов и мужественно привел его в исполнение. Обрекая себя на столь славную смерть, он просил только товарищей помнить его дело, если кто-либо из них останется в живых. Это желание Осипова исполнилось. Несколько человек храбрых его товарищей, уцелевших среди общего разрушения и погибели, сохранили его завет и верно его передали. Государь Император почтил заслуги доблестных защитников Михайловского укрепления в оставленных ими семействах. Для увековечения же памяти о достохвальном подвиге рядового Архипа Осипова, который семейства не имеет, Его Императорское Величество высочайше повелеть соизволил: сохранить навсегда имя его в списках 1-й гренадерской роты Тенгинского пехотного полка, считая его первым рядовым, и на всех перекличках, при спросе этого имени, первому за ним рядовому отвечать: