Былое — это сон
Шрифт:
Он по-мальчишески рассмеялся:
— Ведь смешно же! Наверно, на Юге мои проблемы разрешились бы сами собой, но тогда я уже не смог бы писать — да, да, если б я был счастлив, я бы мечтал умереть от голода! С богачом нельзя говорить о деньгах, он непременно подумает, что ты хочешь занять у него… между прочим, нет ли у тебя взаймы ста крон? Спасибо, это великолепно, но вообще-то мои финансовые проблемы носят весьма странный характер. Я постоянно нуждаюсь в деньгах не оттого, что я трачу больше, чем зарабатываю, а оттого, что я просто не зарабатываю. Торговец мануфактурой выразил бы это так: «Я слышал, но думаю, что это неправда, будто один мой коллега мог бы грести деньги лопатой — заказы так
Он взглянул на нее, и я понял, как глубоко он ее любит.
— Иногда она бывает такая хорошая, — неуверенно сказал он. — Говорит такие верные вещи, такие слова, которые заставляют работать. Тогда я пишу и, точно робкий ребенок, приношу ей написанное. Может, я и переживу, если в один прекрасный день она вдруг не пожелает читать того, что я написал, но… неизвестно.
Я не знал, что сказать. Однако он и не нуждался в моих словах. Покусывая трубку, он морщил брови и чертил на скатерти. Я вспомнил, что он сын ростовщика, и взглянул на Трюггве.
— Какая была у вас мать? — спросил я неожиданно.
— Мать?
Он тоже посмотрел на Трюггве.
— Мать? Она была рыжая.
Он продолжал чертить.
— А почему ты спросил? Мой отец более значительная фигура, он был ростовщик. А мать что? Она повесилась. Нам с Трюггве тогда было по шестнадцать, и за один год Трюггве сделался таким, каким ты его видишь. Но не сразу, сперва он был беспокойный, потом буйный. Таким, как сейчас, он стал в больнице. Будь уверен, Торсон, в голове у Трюггве шевелится одна мысль, только медленно и неповоротливо. Трюггве все про меня знает, он бредет тихой лесной дорогой… Ему меня не провести. Нет, батюшка. Три или четыре раза за эти семнадцать лет, что он живет со мной, нет, четыре… Точно, четыре раза я заставал его врасплох и видел его глаза. По-моему, Трюггве жалеет меня, жалеет, что я не могу последовать за ним туда, где он обретается, но в своем замкнутом и безмолвном мире он тоже любит Сусанну.
И сегодня, когда я читаю эти строки, меня снова охватывает то же волнение, которое я испытал в тот далекий и жаркий вечер, слушая рассказ Гюннера. Понимаешь, ведь Гюннер главный свидетель в моем деле, в том деле, которое я возбудил против самого себя и против судьбы. Нет, юный Джон Люнд Торсон, сейчас тебе этого еще не понять, но если в твоем сердце все-таки отзовется хотя бы одна струна, значит, когда-нибудь ты поймешь меня! Перед самым концом все мужчины становятся тебе братьями, а женщины — сестрами, это твои свидетели. Надо уметь прощать. И заслужить прощение. А мы только живем и боремся. Сколько раз мы по-детски обещаем себе: больше не буду! Но обещание, которое человек дает самому себе, ничем не отличается от договоров между великими державами: это договор на час. Мы неисправимы. Мы обещаем себе не делать зла, но редко, вернее, никогда, не обещаем делать добро.
— Мой дед батрачил в богатых усадьбах, а потом стал по мелочи давать деньги в рост, — задумчиво говорил Гюннер, — его звали Гюннер Улавсен. Отца звали Улав Гюннерсен, он весьма преуспел в этом жанре. Сына его зовут Гюннер Гюннерсен, и он попал в когти к ростовщикам. Вот наша семейная хроника.
Разговор за столом перестал быть общим, Йенни и Тора были поглощены беседой; я услыхал свое имя и почувствовал, что Йенни что-то затевает. Она метнула сверкающий взгляд на Сусанну, которая углубилась в серьезную беседу с Бьёрном Люндом. Нас было человек двенадцать или тринадцать,
Мы с Гюннером беседовали, отгородившись от всех. У нас нашлась общая тема — когда-то и я думал заняться ростовщичеством. Я шатался по The Middle West [29] , располагая некоторой круглой суммой, и раздумывал, куда бы вложить деньги, чтобы легко и много заработать, тогда мне и пришла в голову мысль сделаться ростовщиком. Теперь я рассказал об этом Гюннеру.
Денег у меня было не так уж много, около шестисот долларов, но если знаешь, как ими распорядиться, и шестьсот долларов — не пустяк. К сожалению, я не знал, как ими распорядиться.
29
Среднему Западу (англ.).
Я серьезно подумывал о ростовщичестве и даже изучал его основы. Ходил по разным ростовщикам — отчасти чтобы выведать их хитрости, отчасти в надежде получить заем, необходимый мне для начала. Хорошо помню одного ростовщика, — а я посетил их не меньше дюжины, — это был человек неопределенного возраста, но едва ли моложе пятидесяти лет. Он сидел в холодной крохотной конторе, небритый, с грязными седыми усами. Скудная мебель выглядела побитой как после хорошей драки. У меня создалось впечатление, что я стою не перед Шейлоком, а перед брюзгливым крестьянином, недавно приехавшим в город. Его подозрительный взгляд ни разу не поднялся выше моей груди. Я не видел, но ощущал его ледяную безрадостность. Нет, таким бы я стать не хотел.
— Шестьсот? — вяло повторил он. — А гарантия?
Я дал понять, что имею пятилетний страховой полис на четыре тысячи долларов.
Он чуть не вскинул на меня глаза, но удержался. Я знал, о чем он подумал: под этот полис можно сделать заем в банке или в страховом обществе, ростовщик тут не нужен. Значит, полис украден или что-нибудь в этом роде.
Пока он выкладывал мне условия, я чуть не предложил ему помыться. Он потребовал в залог удостоверение личности, вексель на семьсот пятьдесят долларов и полис.
Я объяснил, что хочу получить деньги под полис, а не под вексель, но он стоял на своем, и я ушел. Видно, он считал, что получит фальшивый вексель, такое же фальшивое удостоверение личности и краденый полис. Нет, это занятие было не по мне, я не годился ни на ту роль, ни на другую.
— Вообще-то ложь, что я в когтях у ростовщиков, — сказал Гюннер. — Я и не знаю ни одного ростовщика. — Он был под хмельком и продолжал с жаром: — Много лет я лелеял одно желание, только одно… Мне хотелось, чтобы меня всегда кто-нибудь сопровождал, например, бывший боксер, который в случае необходимости подавлял бы мою волю, кто-нибудь из тех, кто вечно опекает ворчунов вроде меня… пусть бы он не обращал внимания на мои идеи, пусть бы только защищал меня. — Он поднял глаза: — Трюггве с этим не справиться, сам видишь.
Сусанна положила руку ему на плечо, он словно проснулся, и они улыбнулись друг другу. Меня будто кольнуло. В первый раз у меня мелькнуло что-то вроде предчувствия. Сусанна скользнула по мне равнодушным взглядом — им она прикрывала свою несчастную неуверенность. Ни одну женщину я не знал так хорошо, как Сусанну. Вскоре после этого вечера она изливалась своей лучшей подруге, что нашла необыкновенно чуткого и тонкого человека — в свое время Гюннер тоже был необыкновенно тонким и чутким. Наверно, я, как и он, очень ее любил, если стерпел весь этот позор. Думаю, в этом смысле у поэта даже более толстая кожа.