Былое — это сон
Шрифт:
Мой разум заставляет меня быть равнодушным ко всему, что относится к религии, но я не разделяю горечи, свойственной атеистам. Наверно, они сами виноваты. Думаю, что мы, равнодушные, гораздо опаснее для христианства, чем те, кто провоцирует новую борьбу. Я вспоминаю дискуссию о пасторах-женщинах. Атеисты взволновались и полезли в спор, который их совершенно не касался, они выступали во имя разума, приличия и еще бог знает чего. Они требовали, чтобы женщинам было разрешено становиться пасторами.
Зачем им понадобилось склонять церковь к разумным действиям?
У христианских и антихристианских пропагандистов есть общая черта — они часто собирают истины, которыми нельзя пользоваться.
Я
Я вижу Сусанну и Гюннера такими, какими увидел их однажды на Студентерлюнден, до того как Сусанна заполучила меня. Между ними, держа их за руки, шла Гюллан, а сзади, точно добрый медведь, тащился Трюггве.
Еще до отъезда в Америку я понял, что обманутым оказался не только Гюннер. Чем больше она нападала на него, тем непроницаемей становился я. Я слышал, как она плакала во сне. Видел, как она сидела, уставившись в одну точку, и не замечала даже Гюллан. Бедная Сусанна, она видела врата, которые захлопнулись безвозвратно. Слышал, как она говорила во сне: «Я счастлива, счастлива, счастлива».
Тогда я понял, в чем заключается метод Куэ [32] , и вспомнил слова, сказанные однажды Гюннером:
— Можешь ты понять женщин, которые, погубив одного мужчину, ищут другого, которого бы могли утешить?
Когда мы вернулись из Аскера и Гюннер догадался, что она была там не одна, он сказал мне:
— Я живу с ней уже двенадцать лет. Никто не понимает, зачем мне это, и я тоже не понимаю, и уж тем более не могу объяснить. Никто не понимает, но это разжигает любопытство. До сих пор все считали, что я могу ее удержать. Она любит меня, я — ее, но вместе с тем она ненавидит меня за то, что у меня нет конкурентов, что мы окружены толпой любопытных обезьян. Она готова погубить нас обоих, чтобы восторжествовать хотя бы один-единственный раз, и когда-нибудь, возможно, найдет человека столь же извращенного, как она сама.
32
Э. Куэ (1857–1926) — французский врач, один из первых разработал метод самовнушения.
Эти слова обернулись против Гюннера. Гюннер не обращал внимания на ее проделки, не желал с ними считаться. Потому и был таким независимым, он не боялся ни угроз, ни нажима. Добром от него можно было получить все. Но при любом нажиме Гюннер вцеплялся в горло, словно бешеный пес.
Я встретил Сусанну на Драмменсвейен в тот же день, как вернулся из Стокгольма. Был темный августовский вечер, и мы пошли в Шлоттспаркен. Никогда прежде я не вмешивался в чужую жизнь. Надо было дожить до пятидесяти, чтобы это наконец случилось, я не хотел, я говорил: нет. Она не сдавалась и говорила, что у них с Гюннером все кончено. Думаю, она говорила искренне.
За несколько дней до этого Гюннер укатил в Данию. А мы с Сусанной через день уехали на дачу в Аскер, с нами были Трюггве и Гюллан. Я не сообразил тогда, что, если б у нее с Гюннером все было кончено, Трюггве бы жил не с ней.
Ах, как все легко и прекрасно, прямо как в сказке, — стоит лето, Гюннеру наплевать на то, что она делает, его ничего не стоит успокоить, к тому же она с ним покончила, и, собственно говоря, мы же не
Не понимаю собственного легкомыслия. Как я потом проклинал себя! Став предметом скандала и всеобщих насмешек, я обнаружил, что принимаю близко к сердцу такие вещи. Долгое время мне было никак не унять Сусанну, я оказался замешанным в то, в чем не мог разобраться. Однажды я слышал, как кто-то громко сказал: «Видишь? Вот он и есть этот необыкновенно чуткий и тонкий человек. В прошлом году таким был доктор Хартвиг».
Так продолжалось, пока она не поняла, что у меня есть собственное мнение и что я не очень-то доверяю ее словам. Тогда она будто закаменела в истерии, и на время мне стало легче. Но только на время.
Как объяснить мое чувство к Сусанне?
Думаю, ты поймешь меня. Я снова встретил Агнес, и в плохом и в хорошем Сусанна была похожа на Агнес; если уж на то пошло, можно сказать, что Сусанне было не больше пятнадцати, она была такой же радостно-беспечной, так же не считалась ни с чем и так же плохо обходилась с теми, кто ей был больше не нужен. Не забывай, сперва я даже восхищался ею, ведь она была готова принять на себя ответственность за все последствия, была готова сама содержать Гюллан.
Господи, разумеется, содержать Гюллан должен был я, и цель Сусанны состояла не в том, чтобы принять на себя ответственность, а в том, чтобы всадить нож Гюннеру в сердце. Но хотел бы я посмотреть на того человека, который бы не поверил Сусанне, по крайней мере, вначале.
Мы долго сидели по вечерам. Гюллан и Трюггве уже спали. В доме не было электричества, мы зажигали свечи, я так и вижу ее и бутылку в маленьком освещенном пространстве — женщина, которая стала моей судьбой, когда я был уже стар. Под хмельком она бывала неотразимой, что-то болезненное в ее лице вдруг исчезало, оно становилось живым и теплым. Она была незаурядной личностью, умела отдавать все, как никто, но она должна была отдать все — одному. На других у нее не оставалось ни капли даже дружеских чувств. Странная женщина. Стоило появиться постороннему, как она робела и пугалась. И предпочитала отсидеться на кухне или лихорадочно придумывала предлог, чтобы улизнуть из дому. Насколько счастливой и уверенной в себе она бывала наедине, настолько беспомощной становилась в присутствии трех или четырех человек. Я радовался, что в Америке живу уединенно, — если б она приехала сюда, у нас возникли бы большие трудности, будь у меня широкий круг друзей.
Я ни с кем не беседовал так откровенно, как с ней. Сусанна дала мне разрядку, в которой я давно нуждался и которой никогда не имел. Я открыл ей больше, чем кому бы то ни было. Вскоре, правда, на меня напало сомнение, — ведь точно так же было у нее и с Гюннером, и никто на свете не был ей предан, как он. Очень медленно мне стало открываться, что и меня может постичь его участь. О таких вещах забавно слушать, пока они не имеют к тебе отношения. Всех наших знакомых она умела охарактеризовать правдиво, но ядовито и зло.
Я понимал, что у Сусанны не могло быть друзей, никто не хотел с нею связываться. Но когда мы оставались вдвоем, ей не было равных. С нею ко мне возвращалась молодость. Она подарила мне самые счастливые минуты. Рискуя оскорбить весь мой народ, я должен сказать, что во всех своих крайностях она была чересчур норвежкой, как сказал бы фотограф, передержанной норвежкой. Середины для нее не существовало.
С Сусанной я обрел покой, за который дорого заплатил. В те дни горе, связанное с Мэри Брук, почти стерлось. Я позабыл все. Лишь Трюггве, этот погасший Гюннер Гюннерсен, и маленькая дочка Сусанны постоянно возвращали меня к действительности. Я невольно опускал глаза, когда Гюллан смотрела на меня.