Царь Аттолии
Шрифт:
— Я сказал царице, что вы сидели здесь и смотрели в окно.
Царь оставался полностью сосредоточен на том, что происходит за стенами дворца.
— Она твоя царица. Вряд ли ты мог отказать ей.
— Я также сказал барону Сузе.
Царь отвернулся от окна. Он казался бесстрастным. Костис пробормотал извинение и объяснения. Он беспомощно нащупал в кошельке монету, которую с тех пор постоянно носил с собой, и протянул ее царю.
— Она не нужна мне, — сказал он. — Я сделал это не ради денег. Я вообще не хотел это делать.
Царь снова повернулся к окну.
Наконец царь проговорил очень тихо:
— Я прошу прощения, Костис. Я поставил тебя в безвыходное положение. Почему бы тебе не вернуться к своим товарищам, ты можешь идти.
— Идти, Ваше Величество? Смена караула только через час.
Евгенидис покачал головой.
— Ты можешь идти, — повторил он.
— Что мне делать с монетой?
— Посвяти ее. Думаю, какой-нибудь бог или жрец оценят ее по достоинству.
Костис вышел за дверь. Снаружи он кивнул начальнику караула.
— Меня уволили, — сказал он лейтенанту.
Тот кивнул и Костис вышел в коридор.
— Что, лейтенант? Решили прогуляться? — весело спросил охранник.
— Я уволен.
— С утра пораньше? Поздравляем, — сказал стражник, и Костис направился вниз по тускло освещенному проходу.
Вставать в такую рань было не слишком приятно. И занятия на плацу Костису порядком надоели. Теперь его странная службы была закончена. Он говорил себе, что должен быть счастлив, и спрашивал себя, почему не чувствует даже облегчения. Может быть, его потрясли слезы царя, но Костису не хотелось думать о них. Он очистил свою совесть и даже не был сослан; будущее должно было сиять всеми красками. Интересно, что царь так внимательно высматривал из окна?
Спускаясь по узкой лестнице к казармам, он нашел ответ. Когда Костис оказался на площадке и начал двигаться вниз по следующему пролету, он оказался прямо у окна в наружной стене дворца. Оно смотрело в том же направлении, что и окно царской спальни, и за ним в обрамлении темных стен открывался тот же сияющий на солнце пейзаж. Костис взглянул мельком, но потом вернулся вверх по лестнице, чтобы посмотреть еще раз. За окном расстилалось море крыш: крыши нижних помещений дворца, городских домов, башен на городской стене. Выгоревшие на солнце холмы в жарком струящемся воздухе на противоположной стороне долины Тастиса и выцветшее голубое небо над ними. Но царь смотрел не на них. Важно было то, чего он не мог видеть, когда сидел у окна, повернувшись лицом к Эддису.
Сердце Костис сжалось от сострадания. Он обругал этот слабый предательский орган, но не мог не вспомнить, как тоска по родине день за днем высасывала радость его жизни, когда он впервые покинул ферму. Его первое лето в казарме было самым тяжелым. Он никогда не уезжал от дома дальше, чем на несколько миль, и даже всей душой презирая братьев, готов был отдать свое месячное жалование, только чтобы увидеть знакомое лицо. Постепенно он занял свое место в гвардии, то болезненное чувство исчезло, но Костис еще слишком хорошо помнил его, чтобы не узнать его в глазах царя, так безнадежно глядящего в окно. Неужели он тоже
Ну и что? Костис вновь начал спускаться вниз по лестнице. Какое ему дело, если царь тоскует по дому? Евгенидис сам решил свою судьбу. Ему надо было остаться в Эддисе. Его никто не звал в Аттолию, ни царица, ни гвардия, ни народ…
— Черт побери! — Костис снова остановился.
Он забыл рассказать царю про Сеана. Но возвращаться уже не было никакого смысла. Продолжая ругаться, он спускался вниз по лестнице.
Глава 8
Вернувшись к себе, Костис обнаружил Аристогетона, улыбающегося от уха до уха.
— Меня уволили, — сказал Костис, давая понять, что находится не в настроении для шуток, но Арис почти одновременно с ним объявил:
— Меня повысили. — И переспросил: — Что?
— Меня уволили, — повторил Костис.
— Ты рассказал ему о Сузе, не только о царице?
— Да.
— И он пришел в ярость?
— Нет, он извинился передо мной и очень вежливо сказал, что я могу идти.
— Извинился?
— Очень вежливо.
— Вот ублюдок.
Костис кивнул головой в знак согласия.
— Я ненавижу его.
— Так ты не получил свою каплю самоуважения?
— Нет, — сказал Костис. — Ни капли, ни полкапли, ни песчинки. Если бы он впал в ярость и отправил меня в какую-нибудь Сракию…
— Ты чувствовал бы, что заслужил наказание, и с тобой обошлись как с человеком. И ты сказал ему, что если бы сознательно продал секрет Сузе, то полностью утратил бы свою честь, но этот гаденыш только посмеялся над твоим серебром?
— Я оставил его на алтаре Мираса по дороге сюда.
Арис застонал.
— Мне жаль, что я омрачаю твою радость. Тебя повысили?
— Меня и все мое отделение, — сказал Аристогетон, — зачислили в третью сотню. Завтра я приступлю к своим обязанностям.
— В третью? Ты будешь служить во дворце?
— Я назначен самим царем. — Арис улыбался недоверию Костиса. — Я так мечтал посмотреть, как он будет издеваться над тобой.
— Но это невозможно. Ты не имеешь права на подобное повышение.
— Большое спасибо за оценку моих заслуг.
Костис улыбнулся.
— Прости, друг. Я свинья. Конечно, ты заслужил третью сотню. Ты достоин стать даже сотником, уж не ниже лейтенанта.
— Ну, — признался Арис, — подозреваю, что мы все обязаны честью нашему красавчику Легарусу.
— Ах, — Костиса озарила внезапная догадка. — Повышен за красивую мордашку?
— Хоть он и из благородных, и слишком глуп, чтобы выслужиться честно, но если он поспособствовал мне и всему отделению…