Царь нигилистов
Шрифт:
И под грохот фейерверка Саше пришла в голову еще одна идея… главное, чтобы пап'a не сразу просек, что к чему…
Потом был бал в Большом дворце, но детей туда не пригласили и до одиннадцати уложили спать. Ладно, хоть фейерверк дали посмотреть!
27 июля у мам'a намечался день рождения. Через пять дней. Что-то слишком густо для праздников.
Она пока не делилась впечатлениями о шампуне, так что Саша попросил аптекаря сделать еще одну подарочную коробочку и послал тете Санни. Болтливая женщина — находка для рекламщика. На сдержанную мам'a он рассчитывал меньше.
Саша прикинул, что на совместный бизнес его деловой партнер
Полдня он просидел в библиотеке, пытаясь найти в «Своде законов Российской империи» образец заявки на привилегию. Плюнул и написал в свободной форме. Не мелочась, прямо на имя пап'a. Зато набросал проект создания «Российского научно-технического общества», которое и должно будет выдавать привилегии. Основная мысль состояла в том, что этим должны заниматься ученые, а не чиновники. И надо давать все проекты на рецензию университетским профессорам. За плату.
Финансировать общество Саша предлагал на донейты. Или донаты? Саша привык к английской транскрипции.
Чтобы донейты потекли широкой могучей рекой Саша предлагал назначить председателем общества человека максимально авторитетного. Например, академика Якоби. Или того, кого пап'a сочтет достойным.
Грузить проектом пап'a он пока не решился. Пусть дозреет. Интересно, сколько еще заявок на привилегии надо подать, чтобы дозрел?
Зато отправил проект дяде Косте:
«Вот я тут набросал. Мне очень интересно Твое мнение».
И с чувством выполненного долга сел за рояль подбирать до конца «Балаган» Щербакова. Собственно, подарить мам'a на день рождения было больше нечего. Вряд ли она успеет за 5 дней извести 10 пакетиков шампуня. Хоть бы один попробовала!
Ну, еще, конечно, та идея…
И он начал играть и напевать текст:
В одних краях — рассветный хлад, в других — закатный чад. В одних домах еще не спят, в других уже не спят. То здесь, то там гремит рояль, гудит виолончель. И двадцать пять недель — февраль, и двадцать пять — апрель. Вели мне, Боже, все стерпеть. Но сердцу не вели. Оно хранит уже теперь все горести Земли. И разорваться может враз, и разлететься врозь. Оно уже теперь, сейчас — почти разорвалось…И Саша четко вспомнил поразившую его фразу из Радищева: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Уж не ей ли вдохновлялся знаменитый бард? Щербаков — филолог. Значит, наверняка читал. Не то, что некоторые!
Вечером пришел ответ от Константина Николаевича.
«Идея
Кстати, ты мне твоих „Самураев“ обещал.
Жинка моя опробовала твой „Шампунь“. Она в восторге!»
«Как революционер и демократ, я просто не могу быть против каких-либо общественных обсуждений, — отвечал Саша. — Однако, как верноподданный задаюсь вопросом: а как на это посмотрит пап'a?
P.S. Тетя Санни не поделится шампунем со своими фрейлинами? Если он у нее кончится, мы с моим деловым партнером сделаем для нее еще».
Ответ пришел уже после ужина, когда Саша самоотверженно записывал «Историю 47-ми верных ронинов». Самый развернутый вариант, примерно то, что он рассказывал при Тютчевой. Однако без лишней фемининности. Аудиторию «Морского сборника» он оценивал, как в основном мужскую. А значит у нас сёнэн: «аниме для мальчиков».
«Пап'a твоего беру на себя, — писал дядя Костя. — А Санни всем уже растрещала».
Судя по скорости доставки корреспонденции, Саша заподозрил, что Константин Николаевич либо гоняет лакея на извозчике, либо в личном экипаже с кучером. Петергоф — Стрельна — примерно 10 верст. И обратно: Стрельна — Петергоф — тоже 10 верст.
Похоже Саша становился штатным автором «Морского сборника».
У Гогеля даже удалось выбить лишние полчаса для работы: ну для дяди Кости ведь!
В воскресенье Саша честно отстоял службу. Как и в первый раз следя за Григорием Федоровичем и стараясь правильно и в нужных местах креститься.
Эту несложную науку он, кажется, уже освоил. И даже смог не спалиться на незнании молитв.
Вообще удивительно, что к нему до сих пор не приставили православного законоучителя — этакого толстого попа с гнусавым голосом и слащавым выражением на широкой физиономии.
Саша вспомнил как в Советское время от руки переписывали Библию, а на Пасху в церковь пропускали одних старушек.
Здесь в храм вели, не спрашивая согласия.
А можно как-то без насилия, чтобы и силком не тащить, и книги не запрещать, и не сажать за «оскорбление чувств»?
Почему у нас всегда что-нибудь да ходит в списках?
Саша не считал разумным бунтовать по мелочам. Ну, красиво же поют! Особенно: «Богородица, Дево, радуйся!»
Хотя если каждое воскресенье в течение нескольких лет: концерт одного содержания может и надоесть.
В период религиозного бума девяностых одна знакомая православная хиппушка в длинной юбке и фенечках на запястьях смогла затащить его в интеллигентский храм Космы и Дамиана, что напротив московской мэрии. Там тогда служили знаменитые в ту пору Георгий Чистяков и Александр Борисов — либералы, демократы, даже немного обновленцы и авторы многих книг.
Ну, он зашел из любопытства.
Под «Богородице, Дево, радуйся» там было принято вставать на колени. В Петергофском храме Александра Невского — нет. То факт, что придворная публика середины 19-го века менее набожна, чем интеллигентская двадцатого, напрочь рвал шаблоны.
Или охота пуще неволи?
— Григорий Федорович, вы только не расстраивайтесь, — начал Саша, когда они выходили из церкви. — А у нас не принято преклонять колени под гимн Богородице? Я где-то во сне такое видел.